Художественные особенности прозы С.Д. Кржижановского

Челябинская Государственная Академия Культуры и Искусств

Культурологический факультет

Контрольная работа

по русской литературе

«Особенности женской прозы»

Выполнил : Студентка 2 курса

Группа ССо № 208

Заочное отделение

Прямичкина Л.В.

Проверил: Л.Н.Тихомирова

г. Челябинск – 2008 г.

Литературный процесс в конце XX века

Особенности малой прозы Л. Улицкой

Своеобразие художественного мира в рассказах Т. Толстой

Специфика «женской прозы»

Список литературы

1. Литературный процесс в конце XX века

В середине 80-х годов XX века с происходящей в стране «перестройкой» рухнул советский тип ментальности, распался социальный базис всеобщего понимания действительности. Несомненно, это нашло свое отражение и в литературном процессе конца века.

Наряду с еще существовавшим нормативным соцреализмом, который просто «ушел» в масскульт: детективы, сериалы – направлении, где художник изначально уверен, что знает истину и может выстроить модель мира, которая укажет путь в светлое будущее; наряду с уже заявившим о себе постмодернизмом со своей мифологизацией действительности, саморегулирующимся хаосом, поисками компромисса между хаосом и космосом (Т. Толстая «Кысь», В. Пелевин «Омон Ра» и др.); наряду с этим в 90-е годы публикуется ряд произведений, которые опираются на традиции классического реализма: А. Азольский «Диверсант», Л. Улицкая «Веселые похороны» и др. Тогда стало ясно, что традиции русского реализма XIX века, несмотря на кризис романа как основного жанра реализма, не просто не умерли, а еще обогатились, ссылаясь на опыт возвращенной литературы (В. Максимов, А. Приставкин и др.). А это в свою очередь свидетельствует о том, что попытки расшатать традиционное понимание и объяснение причинно-следственных связей не удались, т.к. реализм может работать только тогда, когда возможно обнаружить эти причинно-следственные связи. Кроме того, постреализм стал объяснять секрет внутреннего мира человека через обстоятельства, которые эту психологию формируют, он ищет объяснение феномена человеческой души.

Но до сих пор до конца неисследованной остается литература так называемой «Новой волны», появившаяся еще в 70-е годы XX века. Эта литература была очень неоднородной, и авторов зачастую объединяла лишь хронология появления произведений и общее стремление к поиску новых художественных форм. Среди произведений «Новой волны» появились книги, которые стали называть «женской прозой»: Т. Толстая, В Токарева, Л. Улицкая, Л. Петрушевская, Г. Щербакова и др. И до сих пор нет единогласного решения в вопросе о творческом методе этих писательниц.. Ведь отсутствие «устоявшихся табу» и свобода слова дают возможность писателям разных направлений без ограничений выражать сво. художественную позицию, а лозунгом художественного творчества стали эстетические поиски самого себя. Возможно, этим и объясняется отсутствие единой точки зрения на творчества писателей «Новой волны». Так, например, если многие литературоведы определяют Т. Толстую как постмодернистского писателя, то с Л. Улицкой вопрос обстоит сложнее. Одни видят в ней представительницу «женской прозы», другие рассматривают ее как «постмодернистку», третьи – представительницей современного неосентиментализма. Вокруг этих имен ведутся споры, звучат взаимоисключающие суждения не только о творческом методе, но и о смысле аллюзий, роли автора, типах героев, выборе сюжетов, манере письма. Все это свидетельствует о сложности и неоднозначности восприятия художественного текста представительниц «женской прозы».

2. Особенности малой прозы Л. Улицкой

Одной из ярких представительниц современной литературы является Л. Улицкая. В своих произведениях она создала особый, во многом уникальный художественный мир.

Во-первых, отметим, что многие ее рассказы посвящены не сегодняшнему времени, а времени начала века, войне или послевоенному времени.

Во-вторых, автор погружает читателя в простую и в то же время угнетенную жизнь обычных людей, в их проблемы и переживания. После прочтения рассказов Улицкой возникает тяжелое чувство жалости к героям и в то же время безысходности. Но всегда за этим у Улицкой кроются проблемы, касающиеся всех и каждого: проблемы взаимоотношения людей.

Так, например, в рассказах «Народ избранный» и «Дочь Бухары» с помощью очень незначительных частных историй поднят огромный пласт жизни, которого мы в большинстве своем не то чтобы не знаем, а не хотим знать, бежим от него. Это рассказы об инвалидах, убогих и попрошайках («Народ избранный»), о людях, страдающих синдромом Дауна («Дочь Бухары»).

Ни один человек, по мнению Л. Улицкой, не рождается для страданий и боли. Все достойны того, чтобы быть счастливыми, здоровыми и благополучными. Но даже самому счастливому человеку дано понять трагизм жизни: боль, страх, одиночество, болезни, страдания, смерть. Далеко не каждый смиренно принимает свою судьбу. А высшая мудрость, по мнению автора, состоит как раз в том, чтобы научиться верить, уметь смиряться с неизбежным, не завидовать чужому счастью, а быть счастливым самому, несмотря ни на что. А найти счастье может только тот, кто понял и принял свое предназначение. Именно поэтому, когда больные синдромом Дауна Мила и Григорий в рассказе «Дочь Бухары» шли по улице, взявшись за руки, «оба в уродливых круглых очках, выданных им бесплатно», все оборачивались на них. Многие показывали на них пальцем и даже смеялись. Но они не замечали чужого интереса. Ведь и сейчас есть множество здоровых, полноценных людей, которые могли бы только позавидовать их счастью!

Именно поэтому убогие, нищие, попрошайки у Улицкой – народ избранный. Потому что они мудрее. Потому что они познали истинное счастье: счастье не в богатстве, не в красоте, но в смирении, в благодарности за жизни, какой бы она ни была, в осознании своего места в жизни, которое есть у каждого – к такому выводу приходит Катя, героиня рассказа «Народ избранный». Просто необходимо понять, что Богом обиженные страдают больше, чтобы остальным легче было.

Отличительной чертой прозы Л. Улицкой является спокойная манера повествования, а главным достоинством ее творчества – авторское отношение к своим героям: Улицкая подкупает не просто интересом к человеческой личности, а состраданием к ней, чего не часто встретишь в современной литературе.

Таким образом, в рассказах Л. Улицкой всегда есть выход на философско-религиозный уровень осмысления жизни. Ее персонажи, как правило, - «маленькие люди», старики, больные, бедные, отверженные обществом люди – руководствуются принципом: никогда не спрашивай «за что», спрашивай «для чего». По мнению Улицкой, все происходящее, даже самое несправедливое, мучительное, если его правильно воспринимать, непременно направлено на открытие в человеке нового видения. Именно эта мысль лежит в основе ее рассказов.

3. Своеобразие художественного мира в рассказах Т. Толстой

Одной из ярких представительниц «женской прозы» можно назвать Т. Толстую. Как уже отмечалось выше, сама писательница идентифицирует себя как постмодернистского писателя. Для нее важно, что постмодернизм возродил «словесный артистизм», пристальное внимание к стилю и языку.

Исследователи творчества Толстой отмечают не только интертекстуальность ее рассказов, обнаруживающую себя и в тематике произведений, и в поэтике. Литературоведы выделяют в ее творчестве следующие сквозные мотивы:

Мотив круга («Факир», «Петерс», «Спи спокойно, сынок» и др.). Круг у Толстой приобретает значение судьбы, которая не зависит от человека. Круг – это миф героя, его предельно сгущенное пространство-время.

Мотив смерти;

Мотив игры («Соня» и др.)

Сквозным мотивом, даже можно сказать сквозной проблематикой рассказов Толстой, проблематикой, идущей еще от русской классической литературы, является вопрос «разлада мечты и действительности», мотив одиночества. Герой Толстой – «маленький», обычный человек, ищущий самого себя в мире. Ее герои живут в придуманном иллюзорном мире, не могут вырваться из раз и навсегда предначертанного судьбой замкнутого круга, бегства от действительности. Но, несмотря на это, они не утрачивают веры в жизнь, надежды на воплощение в реальности романтической мечты.

Рассмотрим подробнее особенности прозы Т. Толстой на примере рассказа «Петерс».

Перед нами повествование о жизни «маленького» человека, воспитанного бабушкой. На первый взгляд – ничего странного: «мамаша… сбежала в теплые края с негодяем, папаша проводил время с женщинами легкого поведения и сыном не интересовался», поэтому мальчика воспитывала бабушка. Но, прочитав рассказ, остаешься в некотором смятении от неустроенности этой жизни и самого героя. Для того, чтобы проследить, как раскрывается психологический мир героя, и понять, почему такое впечатление остается от рассказа, необходимо выяснить, каковы отношения героя с миром вещей, с другими людьми и, наконец, отношение между мечтами героя и действительностью.

Отметим сразу, что основными приемами раскрытия характеров героев в рассказе являются деталь и подробность. С плоскими ступнями, по-женски просторным животом, он нравился бабушкиным подружкам. Им нравилось, как он входил, как «помалкивал, когда говорят старшие», как «не крошил печеньем». Бабушка воспитала Петерса как старичка, взрослого человека, именно поэтому она была возмущена, когда мальчик стал вести себя на празднике, как ребенок: кружиться на одном месте и громко кричать. Бабушка одинаково относилась к ребенку и к дедушке, который умер. Ей не нужен был маленький мальчик, ей нужен был партнер для игры в карты, кто бы скрасил ее одинокие дни и не доставлял хлопот. Как она поглотила полностью личность дедушки («съела с рисовой кашей»), так же поглотила и личность Петерса. Но внутри у мальчика что-то происходит: он «ждал событий», «спешил дружить», он хочет дружить, просто он не умеет это делать: «Петерс встал посреди комнаты и ждал, когда начнут дружить». А не умел Петерс дружить, потому что общение с людьми ему заменил плюшевый заяц. И возникает совершенно очевидная параллель: заяц – это сам Петерс. Заяц слушал Петерса, верил и помалкивал, и Петерс слушал бабушку, молчал и верил. Образ этого плюшевого зайца будет сопровождать Петрса всю его жизнь.

Еще одной яркой метафорой в создании образа героя служит Черный Кот, Черный Петер, герой карточной игры, в которую играли мальчик с бабушкой. «Только коту, Черному Петеру, не доставалось пары, он всегда был один, мрачный и нахохлившийся, и тот, кто к концу игры вытягивал Черного Петера, проигрывал и сидел как дурак», - а Кот всегда, как признается позже герой, доставался всегда только ему. Так и люди: женщины от него всегда «шарахались», когда он хотел познакомиться, а мужчины «думали бить, но, приглядевшись, раздумывали». Ему тоже не было пары, никто не хотел с ним «играть». Лейтмотивом рассказа и всей его жизни стала фраза «никто с ним играть не хотел».

Даже став уже взрослым человеком, Петерс не может вырваться из этого круга, так как загнанное внутрь детство, не дает ему взрослеть. Он инфантилен и по жизни идет с этим детством. У него детское восприятие действительности, детские мечты.

Он воспринимает женщин как кукол, как вещь («ну дайте мне хоть что-нибудь», - обращается Петерс к мнимому сопернику), потому что сам как вещь. Он хочет отношений с Фаиной, но бездействует, ждет, когда она начнет с ним «дружить». Он может только провожать взглядом «безбожно молодую» Валентину. Он и женился-то «как-то мимоходом, нечаянно» на женщине, заменившей ему бабушку (« твердая женщина с большими ногами, с глухим именем…из кошелки ее пахло черствым хлебом, она всюду водила за собой Петерса, крепко стиснув его руку, как некогда бабушка»). И становится понятным, что «холодный куриный юноша, не познавший ни любви, ни воли – ни зеленой муравы, ни веселого круглого глаза подруги», которого Петерс несет домой в затхлой сумке, - это сам Петерс, по сути не видевший самой жизни.

Жизнь Петерса – «театр теней», сон. Все время подчеркивается, что жизнь идет, все движется: «бегали чужие мамы, визжали и носились быстрые, ловкие дети», «по Неве прошел лед», «и заря, заря…», «новые сугробы», «приходила весна, и уходила весна», «праздновали Новый год» и т.д. Но жизнь эта, движение проходили мимо Петерса. Его с само детства окружали лишь старые вещи, черные краски: «съеденные с одного боку серебряные ложечки», старые сундуки, старые запахи, «черная девочка», «черная зелень», весенний «желтый букет» и т.д. Вокруг Петерса очень много розового цвета: нежные красные родинки, безволосое тело, розовый живот, сдобный ванильный воздух. И очень важной деталью являются глаза. У дедушки – блестящие стеклянные, у Петерса – маленькие, близорукие, перевернутые. Перевернутая стеклянная душа. Все происходит отстраненно от него, его не задевая.

В этом ключе знаковыми являются два эпизода с окном. Если в середине рассказа герой, «тщательно обмотав горло шарфом, чтобы не простудить гланды», решил выпасть из окна, но распахнуть не смог, так как сам тщательно его заклеил на зиму и жалко было своего труда; то в конце рассказа уже «старый Петерс толкнул оконную раму», и самая настоящая Жизнь ворвалась в распахнутое окошко. В финале рассказа явно вырисовывается антитеза жизни и сна. Всю свою жизнь Петерс «крепко спал и ничего не слышал» и «жил сквозь сон». И вдруг однажды, когда ушла от него жена, а вместе с ней и образ бабушки, он «осторожно приоткрыл глаза и проснулся». Здесь, у распахнутого окна, за которым возились «новые дети», происходит перерождение героя, он выходит из замкнутого круга, запрограммированной жизни. Если раньше, испугавшись жизни, он закрылся от нее, и она прошла мимо, то сейчас «Петерс благодарно улыбнулся жизни», и пусть она чужая, равнодушная, бегущая мимо, но она «прекрасна, прекрасна, прекрасна». Мы понимаем, что герой не утратил веры в жизнь, и, может быть, он и останется жить в своем придуманном иллюзорном мире, но теперь он не отталкивает жизнь, а принимает ее такой, какая она есть. И в этом заключается перерождение Петерса.

4. Специфика «женской прозы»

Такие разные, не похожие друг на друга писательницы. И на первый взгляд нет ничего, что бы могло их объединять. И все же не случайно в литературоведении появился термин «женская проза». Это не просто произведения, написанные женщинами-писательницами. Есть в них нечто другое, что объединяет В. Токареву, Л. Петрушевскую, Д. Рубину, Л. Улицкую, Н. Горланову, Т. Толстую и др.

Так уж сложилось исторически, что произведения писали больше мужчины. Но «женская проза» всегда занимала особое место в литературе, потому что ни один мужчина не сможет передать мир так, как воспринимает его женщина. «Женский» взгляд на мир проявляется в том, что очень большое внимание уделяется таким понятиям, как дом, семья, верность, муж и жена, любовь, жизнь личная, индивидуальная, а не общественная. Зачастую герои, выстраивая свои отношения с внешним миром, должны прежде всего разобраться с отношением к самому себе, что говорит о глубоком психологизме «женской прозы».

«Женская проза» - это, можно сказать, книги «о жизни». Здесь лихо закрученных сюжетов с непобедимыми героями-одиночками. Чаще всего это бытовая история, сюжет, который может произойти за любыми окнами. Но не это важно. Важно то, что думают обо всем случившемся герои, какие уроки они, а вместе с ними и читатель, выносят, какова авторская позиция по отношению к своим героям. Поэтому жанр «женской прозы» можно определить как бытовое произведение с частыми философскими отступлениями.

Герой «женской прозы» - герой мыслящий, размышляющий о смысле жизни; герой, лишенный гармоничной «формы личного существования»; герои «женской прозы» - простые люди.

В произведениях, относящихся к «женской прозе», мы не столкнемся с пошлостью, штампованностью, клишированностью, так как в них – сама жизнь, уникальная и неповторимая.

Таким образом, к особенностям «женской прозы» можно отнести особенности исследования социально-психологических и нравственных координат современной жизни: отстраненность от злободневных политических страстей, внимание к глубинам частной жизни современного человека. Душа конкретного, «маленького» человека для «женской прозы» не менее сложна и загадочна, чем глобальные катаклизмы эпохи. А также, круг общих вопросов, решаемых «женской прозой», - это проблемы отношений между человеком и окружающим его миром, механизмы оподления или сохранения нравственности.

Список литературы

Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. – М., 1976г.

Золотоносова М. Мечты и фантомы // Литературное обозрение. – 1987г.,№ 4.

Липовецкий М. «Свободы черная работа» // Вопросы литературы. – 1989г., № 9

Лейдерман Н.Л. и др. Русская литература XX века. – Екатеринбург, 2001г.

Толстая Т. Петерс // Новый мир. – 1986г., № 1

Челябинская Государственная Академия Культуры и Искусств

Культурологический факультет

Контрольная работа

по русской литературе

«Особенности женской прозы»

Выполнил : Студентка 2 курса

Группа ССо № 208

Заочное отделение

Прямичкина Л.В.

Проверил: Л.Н.Тихомирова

г. Челябинск - 2008 г.

1. Литературный процесс в конце XX века

2. Особенности малой прозы Л. Улицкой

3. Своеобразие художественного мира в рассказах Т. Толстой

4. Специфика «женской прозы»

Список литературы

1. Литературный процесс в конце XX века

Наряду с еще существовавшим нормативным соцреализмом, который просто «ушел» в масскульт: детективы, сериалы - направлении, где художник изначально уверен, что знает истину и может выстроить модель мира, которая укажет путь в светлое будущее; наряду с уже заявившим о себе постмодернизмом со своей мифологизацией действительности, саморегулирующимся хаосом, поисками компромисса между хаосом и космосом (Т. Толстая «Кысь», В. Пелевин «Омон Ра» и др.); наряду с этим в 90-е годы публикуется ряд произведений, которые опираются на традиции классического реализма: А. Азольский «Диверсант», Л. Улицкая «Веселые похороны» и др. Тогда стало ясно, что традиции русского реализма XIX века, несмотря на кризис романа как основного жанра реализма, не просто не умерли, а еще обогатились, ссылаясь на опыт возвращенной литературы (В. Максимов, А. Приставкин и др.). А это в свою очередь свидетельствует о том, что попытки расшатать традиционное понимание и объяснение причинно-следственных связей не удались, т.к. реализм может работать только тогда, когда возможно обнаружить эти причинно-следственные связи. Кроме того, постреализм стал объяснять секрет внутреннего мира человека через обстоятельства, которые эту психологию формируют, он ищет объяснение феномена человеческой души.

Но до сих пор до конца неисследованной остается литература так называемой «Новой волны», появившаяся еще в 70-е годы XX века. Эта литература была очень неоднородной, и авторов зачастую объединяла лишь хронология появления произведений и общее стремление к поиску новых художественных форм. Среди произведений «Новой волны» появились книги, которые стали называть «женской прозой»: Т. Толстая, В Токарева, Л. Улицкая, Л. Петрушевская, Г. Щербакова и др. И до сих пор нет единогласного решения в вопросе о творческом методе этих писательниц.. Ведь отсутствие «устоявшихся табу» и свобода слова дают возможность писателям разных направлений без ограничений выражать сво. художественную позицию, а лозунгом художественного творчества стали эстетические поиски самого себя. Возможно, этим и объясняется отсутствие единой точки зрения на творчества писателей «Новой волны». Так, например, если многие литературоведы определяют Т. Толстую как постмодернистского писателя, то с Л. Улицкой вопрос обстоит сложнее. Одни видят в ней представительницу «женской прозы», другие рассматривают ее как «постмодернистку», третьи - представительницей современного неосентиментализма. Вокруг этих имен ведутся споры, звучат взаимоисключающие суждения не только о творческом методе, но и о смысле аллюзий, роли автора, типах героев, выборе сюжетов, манере письма. Все это свидетельствует о сложности и неоднозначности восприятия художественного текста представительниц «женской прозы».

2. Особенности малой прозы Л. Улицкой

Именно поэтому убогие, нищие, попрошайки у Улицкой - народ избранный. Потому что они мудрее. Потому что они познали истинное счастье: счастье не в богатстве, не в красоте, но в смирении, в благодарности за жизни, какой бы она ни была, в осознании своего места в жизни, которое есть у каждого - к такому выводу приходит Катя, героиня рассказа «Народ избранный». Просто необходимо понять, что Богом обиженные страдают больше, чтобы остальным легче было.

Отличительной чертой прозы Л. Улицкой является спокойная манера повествования, а главным достоинством ее творчества - авторское отношение к своим героям: Улицкая подкупает не просто интересом к человеческой личности, а состраданием к ней, чего не часто встретишь в современной литературе.

Таким образом, в рассказах Л. Улицкой всегда есть выход на философско-религиозный уровень осмысления жизни. Ее персонажи, как правило, - «маленькие люди», старики, больные, бедные, отверженные обществом люди - руководствуются принципом: никогда не спрашивай «за что», спрашивай «для чего». По мнению Улицкой, все происходящее, даже самое несправедливое, мучительное, если его правильно воспринимать, непременно направлено на открытие в человеке нового видения. Именно эта мысль лежит в основе ее рассказов.

3. Своеобразие художественного мира в рассказах Т. Толстой

Мотив круга («Факир», «Петерс», «Спи спокойно, сынок» и др.). Круг у Толстой приобретает значение судьбы, которая не зависит от человека. Круг - это миф героя, его предельно сгущенное пространство-время.

Мотив смерти;

Мотив игры («Соня» и др.)

Сквозным мотивом, даже можно сказать сквозной проблематикой рассказов Толстой, проблематикой, идущей еще от русской классической литературы, является вопрос «разлада мечты и действительности», мотив одиночества. Герой Толстой - «маленький», обычный человек, ищущий самого себя в мире. Ее герои живут в придуманном иллюзорном мире, не могут вырваться из раз и навсегда предначертанного судьбой замкнутого круга, бегства от действительности. Но, несмотря на это, они не утрачивают веры в жизнь, надежды на воплощение в реальности романтической мечты.

Рассмотрим подробнее особенности прозы Т. Толстой на примере рассказа «Петерс».

Перед нами повествование о жизни «маленького» человека, воспитанного бабушкой. На первый взгляд - ничего странного: «мамаша… сбежала в теплые края с негодяем, папаша проводил время с женщинами легкого поведения и сыном не интересовался», поэтому мальчика воспитывала бабушка. Но, прочитав рассказ, остаешься в некотором смятении от неустроенности этой жизни и самого героя. Для того, чтобы проследить, как раскрывается психологический мир героя, и понять, почему такое впечатление остается от рассказа, необходимо выяснить, каковы отношения героя с миром вещей, с другими людьми и, наконец, отношение между мечтами героя и действительностью.

Отметим сразу, что основными приемами раскрытия характеров героев в рассказе являются деталь и подробность. С плоскими ступнями, по-женски просторным животом, он нравился бабушкиным подружкам. Им нравилось, как он входил, как «помалкивал, когда говорят старшие», как «не крошил печеньем». Бабушка воспитала Петерса как старичка, взрослого человека, именно поэтому она была возмущена, когда мальчик стал вести себя на празднике, как ребенок: кружиться на одном месте и громко кричать. Бабушка одинаково относилась к ребенку и к дедушке, который умер. Ей не нужен был маленький мальчик, ей нужен был партнер для игры в карты, кто бы скрасил ее одинокие дни и не доставлял хлопот. Как она поглотила полностью личность дедушки («съела с рисовой кашей»), так же поглотила и личность Петерса. Но внутри у мальчика что-то происходит: он «ждал событий», «спешил дружить», он хочет дружить, просто он не умеет это делать: «Петерс встал посреди комнаты и ждал, когда начнут дружить». А не умел Петерс дружить, потому что общение с людьми ему заменил плюшевый заяц. И возникает совершенно очевидная параллель: заяц - это сам Петерс. Заяц слушал Петерса, верил и помалкивал, и Петерс слушал бабушку, молчал и верил. Образ этого плюшевого зайца будет сопровождать Петрса всю его жизнь.

Он воспринимает женщин как кукол, как вещь («ну дайте мне хоть что-нибудь», - обращается Петерс к мнимому сопернику), потому что сам как вещь. Он хочет отношений с Фаиной, но бездействует, ждет, когда она начнет с ним «дружить». Он может только провожать взглядом «безбожно молодую» Валентину. Он и женился-то «как-то мимоходом, нечаянно» на женщине, заменившей ему бабушку (« твердая женщина с большими ногами, с глухим именем…из кошелки ее пахло черствым хлебом, она всюду водила за собой Петерса, крепко стиснув его руку, как некогда бабушка»). И становится понятным, что «холодный куриный юноша, не познавший ни любви, ни воли - ни зеленой муравы, ни веселого круглого глаза подруги», которого Петерс несет домой в затхлой сумке, - это сам Петерс, по сути не видевший самой жизни.

Жизнь Петерса - «театр теней», сон. Все время подчеркивается, что жизнь идет, все движется: «бегали чужие мамы, визжали и носились быстрые, ловкие дети», «по Неве прошел лед», «и заря, заря…», «новые сугробы», «приходила весна, и уходила весна», «праздновали Новый год» и т.д. Но жизнь эта, движение проходили мимо Петерса. Его с само детства окружали лишь старые вещи, черные краски: «съеденные с одного боку серебряные ложечки», старые сундуки, старые запахи, «черная девочка», «черная зелень», весенний «желтый букет» и т.д. Вокруг Петерса очень много розового цвета: нежные красные родинки, безволосое тело, розовый живот, сдобный ванильный воздух. И очень важной деталью являются глаза. У дедушки - блестящие стеклянные, у Петерса - маленькие, близорукие, перевернутые. Перевернутая стеклянная душа. Все происходит отстраненно от него, его не задевая.

4. Специфика «женской прозы»

В произведениях, относящихся к «женской прозе», мы не столкнемся с пошлостью, штампованностью, клишированностью, так как в них - сама жизнь, уникальная и неповторимая.

Список литературы

1. Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. - М., 1976г.

2. Золотоносова М. Мечты и фантомы // Литературное обозрение. - 1987г.,№ 4.

3. Липовецкий М. «Свободы черная работа» // Вопросы литературы. - 1989г., № 9

4. Лейдерман Н.Л. и др. Русская литература XX века. - Екатеринбург, 2001г.

5. Толстая Т. Петерс // Новый мир. - 1986г., № 1

Подобные документы

О категории "гендер" и гендерных исследованиях. Художественная оппозиция феминность/маскулинность в современной женской прозе. Художественная специфика конфликта и хронотопа в женской прозе. Уровни гендерных художественных конфликтов.

диссертация , добавлен 28.08.2007

Краткий биографический очерк жизни и творчества известного русского писателя А.И. Солженицына, этапы его творческого пути. Лексико-стилистические особенности малой прозы А.И. Солженицына. Своеобразие авторских окказионализмов в рассказах писателя.

курсовая работа , добавлен 06.11.2009

Жанровое своеобразие произведений малой прозы Ф.М. Достоевского. "Фантастическая трилогия" в "Дневнике писателя". Мениппея в творчестве писателя. Идейно–тематическая связь публицистических статей и художественной прозы в тематических циклах моножурнала.

курсовая работа , добавлен 07.05.2016

Специфика кинематографического контекста литературы. Зеркальный принцип построения текста визуальной поэтики В. Набокова. Анализ романа "Отчаяние" с точки зрения кинематографизации как одного из основных приемов набоковской прозы и прозы эпохи модернизма.

контрольная работа , добавлен 13.11.2013

Разнообразие малой прозы Л.Н. Толстого. Рассказ "Метель" - первое произведение Толстого на "мирную" тему. "Люцерн" как памфлет, где писатель соединяет художественные сцены с публицистическими отступлениями. Реальность жизни в народных рассказах писателя.

реферат , добавлен 12.03.2010

Биографические заметки о Нине Горлановой. Речевые жанры в свете постмодернистской поэтики женской прозы ХХ-XXI веков. Использование данного в рассказах исследуемого автора. Анализ событий рассказывания в известных литературных работах Горлановой.

курсовая работа , добавлен 03.12.2015

Особенности творческой индивидуальности М. Веллера, внутренний мир его героев, их психология и поведение. Своеобразие прозы Петрушевской, художественное воплощение образов в рассказах. Сравнительная характеристика образов главных героев в произведениях.

реферат , добавлен 05.05.2011

Своеобразие ритмической организации тургеневского повествования. Структурно-семантический подход к исследованию особенностей поэтического и прозаического типов художественной структуры. Переходные формы между стихом и прозой. Ритм художественной прозы.

статья , добавлен 29.07.2013

Нахождение основных философских взглядов на тему проблемы концепта времени и пространства в самосознании человека на примере повестей "Воспоминания о будущем", "Возвращение Мюнхгаузена" Кржижановского. Изучение художественных особенностей прозы писателя.

реферат , добавлен 07.08.2010

Краткий очерк жизни, личностного и творческого становления известного российского публициста, художественного критика Виссариона Белинского. Создание языка "учености" и отвлеченной прозы - основная цель деятельности критика, его влияние на литературу.

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Художественные особенности прозы А. Чехова

чехов психологизм поэтика

Быт, то, что окружает человека в каждодневной жизни, бытовая конкретика, которая формирует его привычки и характер, весь обыденный внешний уклад - эта сторона человеческой жизни открыта в литературе реализмом.

Увлеченно, с удовольствием описывал Пушкин патриархальный уклад русской провинции; с легкой иронией обсуждал с читателем распорядок дня, обстановку кабинета, наряды и флакончики на туалетном столике «светского льва» Онегина… Это художественное открытие пушкинского реализма глубоко осмыслено Гоголем. В его творчестве быт предстает одушевленным, активно формирующим человека и его судьбу. Внешний мир становится одним из главных действующих лиц гоголевского художественного метода, определяющей чертой его поэтики. Ко времени вступления Чехова в литературу, гоголевскую традицию активного воздействия внешнего мира на человека блистательно развил Достоевский. Предельно детализированный, до мельчайших подробностей воссозданный и исследованный в творчестве Толстого быт дал возможность Чехову подойти к проблеме взаимоотношений героя и среды без предыстории, заняться сразу сущностью этих взаимоотношений. Быт и бытие нераздельны в художественном мире Чехова. Быт - способ жизни человека. Быт - это материя, от которой герой не может быть отделен ни в один из моментов своего существования.

Таким образом, бытие чеховских героев изначально материалистично: этот материализм предопределен не убеждениями, а самой реальной жизнью.

А какой видел Чехов реальную жизнь конца века? Он пытался рассказывать маленькие непритязательные истории - и в его выборе был заложен своеобразный художественный принцип. Он описывал частную жизнь - именно это стало художественным открытием. Под его пером литература стала зеркалом минуты, имеющей значение лишь в жизни и судьбе одного конкретного человека. Чехов уходит от обобщений, видя в них неправду и неточность, обобщения претят его творческому методу. Жизнь каждого из персонажей самому автору представляется тайной, которую предстоит разгадывать не только ему, стороннему наблюдателю. Чеховская Россия состоит из вопросов, из сотен разгаданных и неразгаданных судеб.

Чехов равнодушен к истории. Сюжет с ярко выраженной интригой не интересует его. «Нужно описывать жизнь ровную, гладкую, как она есть на самом деле» - таково кредо писателя. Его сюжеты - это истории из жизни обыкновенного человека, в судьбу которого писатель пристально вглядывается.

«Великий сюжет» чеховской прозы - частный момент человеческой жизни. «Зачем это писать… что кто-то сел на подводную лодку и поехал к Северному полюсу искать какого-то примирения с людьми, а в это время его возлюбленная с драматическим воплем бросается с колокольни? Все это неправда, в действительности этого не бывает. Надо писать просто: о том, как Петр Семенович женился на Марье Ивановне. Вот и все». .

Жанр короткого рассказа позволил ему создать мозаичную картину современного мира. Персонажи Чехова образуют пеструю толпу, это люди разных судеб и разных профессий, их занимают различные проблемы - от мелких бытовых забот до серьезных философских вопросов. И жизнь каждого героя - особая, отдельная черточка русской жизни, в сумме же эти черты обозначают все глобальные проблемы России конца XIX века.

Особенности психологизма - изображение внутреннего мира человека. Мироощущение героев Чехова - чувство неустроенности, неуютности в мире - в немалой степени обусловлено временем, с этим связано и преобладание жанра рассказа в творчестве писателя: «Абсолютное преобладание жанра рассказа в чеховской прозе определялось не только дарованием писателя и условиями работы, но и пестротой, дробностью жизни, общественного сознания его времени… Рассказ явился в данном случае той «формой времени», тем жанром, который сумел отразить эту противоречивость и дробность общественного сознания эпохи».

На протяжении небольшого рассказа (анекдотического и притчевого одновременно) Чехов не рисует внутренний мир персонажа, не воспроизводит психологические основы, движения чувств. Он дает психологию во внешних проявлениях: в жестах, в мимике («мимический» психологизм), телодвижениях. Психологизм Чехова (особенно в ранних рассказах) «скрытый», то есть чувства и мысли героев не изображаются, а угадываются читателем на основании их внешнего проявления. Поэтому неправомерно называть чеховские рассказы маленькими романами («осколками» романа) с их укорененностью в человеческой психологии, вниманием к мотивам поступков, детализированным изображением душевных переживаний. Писатель также обобщает образы персонажей, но не как социальные типы, а как «общепсихологические», глубоко исследуя душевно-телесную природу человека. Раскрывая внутренний мир героя, Чехов отказался от сплошного и ровного изображения. Его повествование прерывисто, пунктирно, строится на соотнесенных друг с другом эпизодах. При этом огромную роль играют детали. Эта особенность чеховского мастерства далеко не сразу была понята критиками - долгие годы они твердили о том, что деталь в произведениях Чехова случайна и незначительна.

Разумеется, писатель не подчеркивал сам значительности своих деталей, штрихов, художественных подробностей. Он вообще не любил ни в чем подчеркнутое, не писал, что называется, курсивом или разрядкой. О многом он говорил как бы мимоходом, но именно «как бы» - все дело в том, что художник, по его собственным словам, рассчитывает на внимание и чуткость читателя. Деталь у Чехова глубоко не случайна, она окружена атмосферой жизни, уклада, быта.

Чехов-художник поражает разнообразием тональности повествования, богатством переходов от сурового воссоздания действительности к тонкому, сдержанному лиризму, от легкой, едва уловимой иронии - к разящей насмешке. Чехов, писатель-реалист, всегда безукоризненно достоверен и убедителен в своем изображении человека. Этой точности он добивается прежде всего за счет использования психологически значимой, абсолютно точно выбранной детали. Чехов обладал исключительным умением схватывать общую картину жизни по ее «мелочам», воссоздавая по ним единое целое. Это пристрастие к «незначительной» детали унаследовала и литература XX века.

Итак, мы подходим к одному из определяющих свойств поэтики Чехова: об авторской позиции, а тем более о целостной концепции авторского мировоззрения нельзя судить по отдельным произведениям. Авторская позиция в рассказах Чехова, как правило, не акцентирована. Чехов не был страстным учителем и проповедником, «пророком», в отличие, например, от Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Ему была чужда позиция человека, знающего истину и уверенного в ней. Но Чехов, разумеется, не был лишен представления об истине, стремления к ней в своем творчестве. Он был мужественным человеком и в своей жизни, и в своих книгах, он был мудрым писателем, сохраняющим веру в жизнь при отчетливом понимании ее несовершенства, порой враждебности человеку. Чехов ценил прежде всего творческую, свободную от всяких догм (и в литературе, и в философии, и в быту) человеческую личность, ему была свойственна страстная вера в человека, в его возможности. Ценность человека, по убеждению писателя, определяется его способностью выстоять в условиях диктата обыденщины, не утратив в массе человеческих лиц своего лица. Таким был сам Чехов, и таким его воспринимали современники. М. Горький писал ему: «Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел». Чеховские рассказы отличает особый тон повествования - лирическая ирония. Писатель как бы с грустной усмешкой вглядывается в человека и напоминает о жизни идеальной, прекрасной, какой она должна быть, причем своего представления об идеале он деликатно не навязывал, публицистических статей на сей счет не писал, а делился своими размышлениями в письмах к близким ему по духу людям.

И хотя Чехов так и не создал романа, о котором мечтал, и повести его практически не складываются в циклы, все его творческое наследие предстает перед нами органическим целым.

И в этой целостности - ключ к пониманию Чехова. Лишь в контексте всего его творчества возможно глубоко осмыслить каждое конкретное произведение.

Жанр повести в творчестве Чехова

Повесть - произведение эпической прозы, близкое к роману, тяготеющее к последовательному изложению сюжета, ограниченное минимумом сюжетных линий. Изображает отдельный эпизод из жизни; от романа отличается меньшей полнотой и широтой картин быта, нравов. Не имеет устойчивого объёма и занимает промежуточное место между романом, с одной стороны, и рассказом или новеллой, с другой. Тяготеет к хроникальному сюжету, воспроизводящему естественное течение жизни. Сюжет классической повести, законы которого сложились в реалистической литературе второй половины XIX века, обычно сосредоточен вокруг образа главного героя, личность и судьба которого раскрываются в пределах немногих событий, в которых он принимает непосредственное участие. Побочные сюжетные линии в повести (в отличие от романа), как правило, отсутствуют, повествовательный хронотоп сконцентрирован на узком промежутке времени и пространства. Количество персонажей в повести, в целом, меньше, чем в романе, причем характерное для романа четкое разграничение между главными и второстепенными персонажами в повести, как правило, отсутствует или это разграничение несущественно для развития действия. Сюжет реалистической повести часто связан со «злобой дня», с тем, что повествователь наблюдает в социальной действительности и что воспринимается им как злободневная реальность. Иногда одно и то же произведение сам автор характеризовал в различных жанровых категориях. Так, Тургенев сначала называл «Рудина» повестью, а затем - романом. Названия повестей часто связаны с образом главного героя («Бедная Лиза» Н.М. Карамзина, «Рене» Р. Шатобриана,) или с ключевым элементом сюжета («Собака Баскервилей» А. Конан Дойла, «Степь» А.П. Чехова).

Жанр повести предполагает особое отношение к слову. В отличие от длинного повествования, где внимание читателя фокусируется на развернутых описаниях, рамки рассказа не позволяют ни малейшей небрежности, требуют полной отдачи от каждого слова. В рассказах Чехова слово, как в стихотворении, - единственно возможное.

Долгая работа в газете, школа фельетона и репортажа во многом способствовали совершенствованию стиля Чехова. Его слово всегда максимально информативно. Именно это виртуозное владение словом, отточенное мастерство детали позволили Чехову не пускаться в пространные авторские рассуждения, но всегда четко придерживаться роли повествователя: слово в его рассказах говорит само за себя, оно активно формирует читательское восприятие, взывает к живому сотворчеству. Объектная манера Чехова непривычна читателю. Следя за страстными излияниями Толстого и Достоевского, он всегда знал, где правда, а где ложь, что хорошо, а что дурно. Оставшись наедине с чеховским текстом, лишившись авторского указующего перста, читатель растерялся.

Инерция недопонимания, неверного - по мнению самого автора - толкования чеховского творчества существовала в русской критике практически всегда. Это актуально и в наши дни. Парадоксальная история случилась с «Душечкой». Этот рассказ был абсолютно по-разному понят двумя такими мудрыми и тонкими читателями, как Толстой и Горький. Показательно, что в своем толковании «Душечки» они были бесконечно далеки не только друг от друга, но и от мнения самого автора.

Прекрасно комментирует В.Я. Лакшин: «Толстой не хотел видеть в «Душечке» те черты обывательского быта, в который словно вросла Оленька и который вызывает насмешку Чехова. В Оленьке Толстого привлекли «вечные» свойства женского типа. <…> Толстой склонен расценить как всеобщий тип женщины Душечку с ее жертвенной любовью. Ради этого он старается не замечать чеховской иронии, а гуманность, мягкость юмора принимает как знак невольного оправдания автором героини. <…> Совсем иначе, чем Толстой, смотрел на «Душечку» другой ее читатель, Горький. В героине чеховского рассказа ему антипатичны рабские черты, ее приниженность, отсутствие человеческой самостоятельности. «Вот тревожно, как серая мышь, шмыгает «Душечка» - милая, кроткая женщина, которая так рабски, так много умеет любить. Ее можно ударить по щеке, и она даже застонать громко не посмеет, кроткая раба», - писал Горький. То, что Толстой идеализировал и «благословлял» в «Душечке» - неразборчивость любви, слепую преданность и привязанность, - то не мог принять Горький с его идеалами «гордого» человека. <…> Сам Чехов не сомневался, что написал юмористический рассказ <…>, рассчитывал на то, что его героиня должна производить несколько жалкое и смешное впечатление. <…> Оленька у Чехова существо робкое, покорное, во всем послушное судьбе. Она лишена самостоятельности и в мыслях, и в мнениях, и в занятиях. У нее нет личных интересов, кроме интересов мужа-антрепренера или мужа-лесоторговца. Жизненные идеалы Оленьки просты: покой, благополучие мужа, тихие семейные радости, «чай со сдобным хлебом и разными вареньями…» «Ничего, живем хорошо, - говорила Оленька знакомым, - слава Богу. Дай Бог всякому жить, как мы с Ванечкой». Размеренное, благополучное существование всегда вызывало чувство горечи у Чехова. Не составляла в этом отношении исключение и жизнь Оленьки, доброй и глупенькой женщины. С нее и спроса не могло быть в смысле каких бы то ни было идеалов и стремлений.

В рассказе «Крыжовник», написанном почти одновременно с «Душечкой», мы читаем: «Меня угнетает тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжелого зрелища, чем счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай». Такое окно видит Чехов и в доме, где хозяйничает Оленька. В тоне, каким это все рассказано, мы не услышим злой иронии, сухой насмешки. История «Душечки» вызывает скорее жалость, сострадание по отношению к бесцветной и однообразной жизни, рассказать о которой можно на нескольких страницах - так она односложна и скудна. Мягкая, беззлобная улыбка словно не сходит с уст автора. Он не озлоблен и не хмур, а разве что опечален трагикомедией человеческих судеб. Ему хочется заглянуть в душу заурядных людей, правдиво передать их нужды, тревоги, маленькие и большие заботы, а подо всем этим вскрыть часто не ощущаемый героями драматизм бессмысленности и пустоты их жизни».Лакшин не противопоставляет свое личное понимание рассказа трактовкам Горького и Толстого. Он очень тонко восстанавливает чеховскую идею, авторскую концепцию, анализируя «Душечку» не саму по себе, но в контексте позднего творчества Чехова. Таким образом, мы вновь приходим к тому, что полное, адекватное понимание Чехова возможно, лишь когда каждое его произведение воспринимается как элемент целостной творческой системы.

Художественная манера Чехова не назидательна, ему претит пафос проповедника, учителя жизни. Он выступает как свидетель, как бытописатель. Чехов избирает позицию рассказчика, и это возвращает русскую литературу на путь беллетристики, с которого увели ее философские искания Достоевского и Толстого. Драматизм русской жизни очевиден для Чехова. Современный мир ощущается им как тупик. И внешняя «обустроенность» лишь подчеркивает внутреннее неблагополучие: это жизнь механическая, лишенная созидательной идеи. А без такой идеи, без высшего смысла даже творческий, необходимый обществу труд обессмысливается. Вот почему в позднем творчестве Чехова звучит тема «ухода»: из тупика, из безысходности замкнутого круга можно вырваться (но, как правило, в неизвестность, как это происходит в рассказах «Дама с собачкой» и «Невеста»). У героя появляется возможность выбора: либо принять жизнь, подчиниться ей, раствориться, стать ее частью и потерять себя, либо порвать все связи с обыденной жизнью, просто уйти от нее, искать достойную цель существования. Это важнейший момент: герою Чехова не дано остаться собой в рамках обыденности; избрав общепринятый путь, он утрачивает свое лицо. Так происходит с доктором Старцевым, героем рассказа «Ионыч». Подчинившись течению жизни, череде каждодневных забот и мыслей, он приходит к полному душевному опустошению, к абсолютной утрате личности. Даже памяти о собственном недавнем прошлом, о единственном ярком чувстве не оставляет ему автор. Преуспевший Ионыч не только бездушен, но и безумен, одержим манией бессмысленного накопительства.

Так же бездушны и некоторые другие герои Чехова, не посмевшие бросить вызов привычной жизни: Беликов, Чимша-Гималайский. Сама жизнь противится человеку.

Такая прочная, благополучная, обустроенная и уютная, она сулит все блага, но взамен требует отказа от себя как личности. И потому тема «ухода», отрицания сложившегося уклада становится основной в творчестве позднего Чехова.

Мы уже говорили о драме учителя Никитина. Исполнив все желания героя, дав ему то счастье, о котором Никитин так страстно мечтал, Чехов подвел его к некоему порогу, к черте, оставшись за которой, Никитин отречется от собственного лица и станет тем же идолом, каким стал доктор Старцев. И для автора бесконечно важно, что учитель Никитин способен перешагнуть через порог, что тихая, благополучная утрата себя ему страшнее, чем полная неизвестность разрыва с прежней жизнью. К какой новой жизни придет Никитин, что откроется ему за порогом - мы не знаем, как не знаем, что, кроме радости избавления, обрела героиня рассказа «Невеста». Это для Чехова - отдельная тема, ее он почти не касается.

Лишь в повести «Моя жизнь» последовал Чехов за своим «шагнувшим за порог» героем. И открыл, что Мисаил Полознев обрел в новой жизни только одно: право самостоятельно распоряжаться своей судьбой, лишь перед собственной совестью держать ответ за каждый свой шаг. Новая, полуголодная и бесприютная жизнь Мисаила дала герою то главное, что отсутствовало в уготованной ему отцом привычной стезе: ощущение самоценности, безусловной значимости его собственной личности - не потому, что он одержим манией величия, но потому, что каждая человеческая личность есть высшая, абсолютная ценность.

Проблема «ухода» в творчестве Чехова глубоко связана с темой любви. Любовь для его героев - всегда переломный момент, путь в иную реальность. Полюбив, человек неизбежно прерывает привычное течение жизни, останавливается. Это время переосмысления, самоосознания: даже тишайший Беликов, полюбив, ощутил этот прорыв в иные миры, увидел самого себя, задумался о собственной душе и личности. Полюбив, чеховский герой перестает быть человеком без лица, одним из толпы. Он внезапно обнаруживает свою собственную индивидуальность - уникальную и неповторимую. Это человек очнувшийся, вступивший в духовную реальность: «Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть», - писал Чехов.

Но герой Чехова может устрашиться этой открывшейся ему бездны собственной души, испугаться внезапного превращения мира знакомого и уютного в сложный и непознаваемый. И тогда он отречется от любви и от самого себя, как Беликов, как Старцев. Если же охватившее героя чувство воистину сильно, оно преображает его, не позволяет вернуться в привычную колею. Подспудно, но неостановимо происходит духовный рост, возрождение личности. Так циник и бонвиван Гуров, полюбив Анну Сергеевну, постепенно превращается в человека мыслящего, страдающего, мучающегося. Гуров несчастен, несчастна и Анна Сергеевна: они обречены жить в разлуке, встречаться изредка, украдкой, воровски, обречены лгать в семье, прятаться от всего мира. Но пути назад им уже нет: души этих людей ожили и возврат к прежнему бессознательному существованию невозможен.

Само течение жизни в чеховском мире противостоит любви: эта жизнь не предполагает чувства, противится ему, поэтому так драматично заканчивается рассказ «О любви». Алехин симпатичен Чехову, автор с сочувствием относится к стремлению своего героя «жить по правде». Помещиком Алехин становится вынужденно. Окончив курс в университете, он приводит имение в порядок, чтобы расплатиться с долгами отца, то есть для Алехина - это вопрос чести, задача глубоко нравственная. Ему чужда и неприятна его новая жизнь: «Я решил, что не уеду отсюда и буду работать, признаюсь, не без некоторого отвращения». Образ жизни не позволяет Алехину часто бывать в городе, иметь много друзей. Единственные близкие знакомые его - семья Лугановичей. Через некоторое время он понимает, что влюблен в жену Лугановича Анну Алексеевну и любовь эта взаимна. Ни Алехин, ни Анна Алексеевна не смеют не только открыться друг другу - они скрывают от самих себя «запретное чувство». Алехин не может нарушить счастье ее мужа и детей, не считает себя достойным такой женщины. Анна Алексеевна также жертвует своим чувством ради семьи, ради спокойствия возлюбленного. Так проходят годы И лишь прощаясь навсегда, они признаются друг другу в любви и понимают, «как ненужно, мелко и обманчиво было все то, что… мешало любить».

Моральная проблема рассказа - право на любовь. Чехов поставил ее в «Даме с собачкой», в рассказе «О любви» он идет дальше. Перед героями возникают иные вопросы, нежели перед Анной Сергеевной и Гуровым. Они не решаются на любовь, гонят ее от себя во имя нравственных принципов, для них незыблемых. Эти принципы действительно прекрасны: не строить счастья на несчастье ближнего, сомневаться в себе, жертвовать собой ради других… Но в чеховском мире любовь всегда права, любовь - потребность души, ее единственная жизнь. И ситуация, в которой оказываются Алехин и Анна Алексеевна, безысходна, перед ними задача, не имеющая решения.

Что же должен делать человек, чтобы сохранить живую душу? Не желая причинять боль другим, он предаст себя; он должен либо отказаться от высокой морали, либо отказаться от своего чувства, которое судьба дарит ему как шанс. Ведь и компромисс, избранный героями «Дамы с собачкой», тоже не решение - это такой же тупик, та же безысходность: «Обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается». К этой безысходности приходит каждый полюбивший герой Чехова: он видит обыденную жизнь новыми глазами, рутина привычных забот и разговоров кажется ему противоестественной. Пробудившее душу чувство требует иной реальности, а человек уже связан жизнью и он не может вырваться, не разрушая судеб близких. Так ужасается Гуров: «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь к сумасшедшем доме. В свете этой чеховской дилеммы особое звучание приобретает тема счастья. С ужасом вглядывается Чехов в лица счастливцев: Беликова, Старцева, Чимши-Гималайского. Вот те, кто обрел покой, кто сумел прожить радостно в этом мире! Счастливы у Чехова всегда герои неполноценные, люди духовно ущербные: они органичны этому миру. Именно потому любимые герои писателя «по определению» не могут быть в этом мире счастливы, даже осветившая их жизнь любовь заведомо обречена. Чехов оставляет нас с этими вопросами. Вот строки из письма Чехова к А.С. Суворину: «Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только последнее обязательно для художника». Личная драма чеховских героев - одно из проявлений глобального конфликта между живым чувством и всей устоявшейся жизненной формой. Герои писателя - заложники той системы ценностей, которая сформировалась задолго до них, помимо их воли. Они ее пленники. Не в силах вырваться, они жаждут избавления со стороны. Может быть поэтому философ Л. Шестов назвал Чехова «убийцей человеческих надежд»?

Функции художественной детали-пейзажа в повести «Степь»

В конце XIX века в русской литературе широкое распространение получили рассказы и небольшие повести, пришедшие на смену романам Тургенева, Достоевского, Толстого. Активно использовал форму короткого произведения и А.П. Чехов. Ограниченность объема повествования требовала от писателя нового подхода к слову. В ткани новеллы не было места многостраничным описаниям, пространным рассуждениям, раскрывающим авторскую позицию. В связи с этим исключительно важным оказывается выбор детали, в том числе детали пейзажа, который не исчез со страниц даже самых маленьких зарисовок зрелого Чехова.

Отношение автора к героям и окружающему миру, его мысли и чувства выражаются через подбор определённых художественных деталей. Они фокусируют внимание читателя на том, что писателю кажется наиболее важным или характерным. Детали являются мельчайшими единицами, несущими значительную идейно-эмоциональную нагрузку. «Деталь… призвана представить изображаемый характер, картину, действие, переживание в их своеобразии, неповторимости. Выразительная, счастливо найденная деталь - свидетельство мастерства писателя, а умение замечать и ценить детали - свидетельство культуры, филологической грамотности читателя» справедливо обращая внимание на её большое смысловое и эстетическое значение, некоторые художественные детали становятся многозначными символами, имеющими психологический, социальный и философский смысл. Интерьер (фр. - внутренний) - изображение внутреннего убранства какого-либо помещения. В произведениях художественной литературы это один из видов воссоздания предметной среды, окружающей героя . Многие писатели использовали характерологическую функцию интерьера, когда каждый предмет несёт на себе отпечаток личности его хозяина.

А.П. Чехов, мастер ёмкой детали. Пейзаж (фр. - страна, местность), один из содержательных и композиционных элементов художественного произведения: описание природы, шире - любого незамкнутого пространства внешнего мира .

В русской прозе XIX-XX веков признанными мастерами пейзажа являются Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, А.П. Чехов, И.А. Бунин, М.А. Шолохов. Каждый из них интересен своеобразием авторской манеры, неповторимым почерком, тем художественным миром, который создал на страницах своих произведений. В литературе распространён принцип образного параллелизма, основанный на контрастном сопоставлении или уподоблении внутреннего состояния человека жизни природы. «Открытие» природы связано с осознанием человека как частицы Вселенной, включённой в её жизнь. Описание пейзажа в этом случае создаёт представление о душевном состоянии героев. Психологический пейзаж соотносит явления природы с внутренним миром человека.

Е. Добин выявляет особенности чеховской манеры работы с деталью: «И в пейзаже… мы встречаем обширный круг деталей, выходящих за пределы собственно пейзажа и вступающих в психологическую сферу. Явления природы одушевлены - черта, пронизывающая всю художественную литературу… Новизна чеховских описаний природы прежде всего в том, что он избегает приподнятости, размаха, «масштабности». У Чехова описания природы величественны редко. Им не свойственна красивость… Ему нравились описания природы у Тургенева… Но, считал Чехов, «чувствую, что мы уже отвыкаем от описания такого рода и что нужно что-то другое». .

«Чеховская пейзажная деталь более приближена к зрителю и к обычному течению жизни. Она настроена в унисон будням, и это придаёт ей новый, необычно индивидуализированный колорит. «Полоса света, подкравшись сзади, шмыгнула через бричку и лошадей». «Луна взошла сильно багровая и хмурая, точно больная». «Как будто кто чиркнул по небу спичкой… кто-то прошёлся по железной крыше». «Мягко картавя, журчал ручеёк»… «Зелёный сад, ещё влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счастливым». «На чистом, звёздном небе бежали только два облака… они, одинокие, точно мать с дитятею, бежали друг за дружкой». .

Пейзаж может даваться через восприятие персонажа по ходу его передвижения.

Чеховская повесть «Степь». Егорушку, мальчика «лет девяти, с тёмным от загара и мокрым от слёз лицом», отправили учиться в город, в гимназию, «…и теперь мальчик, не понимая, куда и зачем он едет», чувствует себя «в высшей степени несчастным человеком», и ему хочется плакать. Он покидает дорогие ему знакомые места, мимо которых бежит «ненавистная бричка». Автор глазами ребёнка показывает мелькающий пейзаж. Вот «уютное зелёное кладбище… из-за ограды весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишнёвых деревьев…» Ненадолго выглянувшее и обласкавшее и Егорушку, и ландшафт солнце изменило всё вокруг. «Широкая ярко-жёлтая полоса» поползла там, где «небо сходится с землёю», «около курганчиков и ветряной мельницы, которая издали похожа на маленького человечка, размахивающего руками». Под лучами солнца степь «улыбнулась и засверкала росой». «Но прошло немного времени… и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид». Безличное предложение «Как душно и уныло!» передаёт и безрадостную картину природы под палящими солнечными лучами, и душевное состояние мальчика, обманутого «мамашей» и родной сестрой, «любившей образованных людей и благородное общество». Нельзя не ощутить щемящее чувство одиночества, охватившее Егорушку, увидевшего на холме «одинокий тополь; кто его посадил и зачем он здесь - бог его знает». Чеховский рассказ «Степь» - яркий пример психологического пейзажа, исключающего описание ради описания, это образец знания писателем тайн детской души.

Описание пейзажа может выполнять ещё более сложную функцию. Оно может многое объяснить в характере героя. Картины степной природы проходят через ряд произведений Чехова - от ранней прозы к зрелому творчеству - и берут, разумеется, свои истоки в глубинах еще детского и отроческого мировосприятия писателя. Виды степного мира равномерно прирастают у Чехова новыми смысловыми цветами, все более разноплановыми стают пути их художественного воплощения, при этом на первый план часто выдвигаются цветовые и звуковые детали, передающие многомерность степного пространства, его ассоциативные связи с историческим прошедшим, тайнами человеческой души. Цвето-звуковые виды получают всеобъемлющий характер, что отчетливо наблюдается в восприятии рассказчика в повести «Степь»: «Не было видно и слышно ничего, не считая степи…».

Ассоциация степного мира с переживанием молодости, юных сил возникает и в повести «Степь» (1888), оказывая действие на систему цветовых и звуковых образов.

В экспозиции повести взор Егорушки, заключающий психологические особенности детского мировидения, задает владеющие просветляющим эффектом цветовые доминанты картины окружающей реальности: «комфортное, зеленоватое кладбище», «белые кресты», «белое море» цветущих вишневых деревьев… В начальном же изображении фактически степного пейзажа раскрывается горизонт бесконечности, степная даль стает в более сложном цветовом воплощении, чем в рассказе «Счастье»: «возвышенность… исчезает в лиловой дали». Образ лиловой дали степи окажется в повести сквозным и будет выведен в меняющихся пространственных ракурсах, в диалектическом сочетании надвременной неподвижности степного мира и его зыбкой изменчивости: «холмы все еще тонули в лиловой дали», «лиловая даль… закачалась и совместно с небом понеслась». Данный образ стает в повести и в призме детского, «обытовляющего» восприятия природы, вследствие чего импрессионистская неуловимость цветового изображения причудливо смешивается с бытовым колоритом повседневности: «Даль была видна, как и днем, но уж её теплая лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой, пропала, и вся степь пряталась во мгле, как дети Моисея Моисеича под одеялом».

В одной из начальных картин рассвета в степи динамичный пейзаж строится на активном взаимопроникновении цветов цвета, света, температурных чувств. Цветовые свойства стают основным методом обрисовки специфического вида степной природы, которая стает тут в большой перспективе, в переходных тонах («загорелые холмы, буро-зеленоватые, вдалеке лиловые»), с преобладанием насыщенной желтой и зеленоватой цветовой палитры, запечатлевающей изобилие степи - и в «ярко-желтом ковре» «полос пшеницы», и в «стройной фигуре и зеленоватой одежде» тополя, и в том, как «зеленела густая, пышноватая осока». В поле зрения повествователя попадает даже цветовая микродеталь в изображении кипящей жизни степи («розовая подкладка» крыльев кузнечика).

В схожем изобилии насыщенных светом красок степи приоткрывается глубинный антонимизм авторского взора. В этом пышноватом богатстве цветовых цветов неустанное пульсирование жизненных сил, чувство бездонности природного космоса феноменальным образом смешиваются с переживанием одиночества, неизбывной «тоски», «зноя и степной скуки» томящего своим однообразием существования.

Многомерность цветового дизайна пейзажей в повести «Степь» в значимой степени обусловлена и тенденцией к субъективации изобразительного ряда, за счет чего степной мир, его «непонятная даль», «бледно-зеленое небо», отдельные предметы, звуки стают в подвижных, меняющихся очертаниях, которые дорисовываются силой воображения: «Во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красы, юность, расцвет сил и страстная жажда жизни». Активное присутствие воспринимающего «я» заполняет изображение степного пейзажа, в его цветовых и световых оттенках, философскими раздумьями и обобщениями о «непонятном небе и мгле, равнодушных к короткой жизни человека».

В повести складывается своеобразная поэтика «двойного» зрения, в котором обыденное преломляется в таинственное и надвременное. Схожее «двойное» зрение дозволяет Егорушке открыть потаенное измерение в цветовой палитре вечерней зари, где «ангелы-хранители, застилая горизонт своими золотыми крыльями, размещались на ночлег». Примечательны в данной связи и наблюдения Егорушки над «двойным» зрением подводчика Васи, видевшего поэтическое даже в «бурой пустынной степи», которая в его восприятии «постоянно полна жизни и содержания».

Необыкновенную сферу художественного созерцания составляют в повести виды ночной степи, которая ассоциируется с настроением рассказов Пантелея о народной жизни, «ужасной и расчудесной», а также грозовой стихии. Пропущенный через детское восприятие грозовой фон, с «волшебным светом» молний, обретает сказочно-умопомрачительный спектр, который передается в экспрессии олицетворений: «Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем». В цветовой окрашенности грозовой стихии возникает новый ракурс видения одушевленной степной дали, которая сейчас «почернела… мигала бледным светом, как веками», в обобщающей перспективе высвечиваются полярные проявления природного бытия: «Ясное небо граничило с темнотой…». Картина взволнованной степной природы строится тут на взаимообогащении цветовых, звуковых и обонятельных деталей («свист» ветра, «запах дождя и мокрой земли», «лунный свет… стал как будто грязнее»).

В повести же «Степь» эта меняющаяся в собственных цветовых воплощениях степная даль в финале обретает особенный психологический смысл, косвенно ассоциируясь с неисповедимостью той «новой, неведомой жизни, которая сейчас начиналась» для Егорушки и которая неслучайно вырисовывается тут в вопросительной модальности: «Какова-то будет эта жизнь?».

В синергии с цветовым оформлением степных пейзажей в прозе Чехова складывается система звуковых образов и ассоциаций.

В повести «Степь» звуки степи это нескончаемое обилие психологических цветов: «С радостным криком носились старички, в травке перекликались суслики, далеко влево рыдали чибисы… скрипучая, монотонная музыка». В степной «музыке» запечатлевается большая перспектива степного пространства и передается диалектика мажорной, преисполненной взволнованной радостью бытия «трескотни» и неизбывной степной печали одиночества («где-то не близко рыдал один чибис»), тоски и дремотного состояния природы: «Мягко картавя, журчал ручеек».

Для Егорушки степная звуковая симфония в её общих и частных проявлениях становится предметом сосредоточенного эстетического восприятия, как, к примеру, в случае с кузнечиком, когда «Егорушка поймал в травке скрипача, поднес его в кулаке к уху и долго слушал, как тот игрался на собственной скрипке». Неустанное вслушивание в звучание степи приводит и повествователя к углубленному чувствованию эстетической значимости звуковых деталей даже в сфере обыденной жизни, расширяет ассоциативный ряд его психологических наблюдений: «В жаркий день… плеск воды и громкое дыхание купающегося человека действуют на слух, как отменная музыка».

Важнейшее место в системе звуковых образов занимает в повести женская песня, звучание которой являет сопряжение природного и человеческого, рифмуясь с тем, как «встревоженные чибисы где-то рыдали и жаловались на судьбу». Глубоко антонимичен психологический фон данной «тягучей и заунывной, похожей на плач» женской песни, в которой тоска и дремота степного мироощущения стают в сочетании со страстной жаждой жизни. Эта протяжная, наполняющая степное пространство своим эхом мелодия вбирает в себя чувствование нелегких личных и народных судеб и знаменует прорыв в надвременное измерение («казалось, что с утра прошло уже сто лет»), стает в целостном восприятии Егорушки, как продолжение природной музыки, воплощение незримого духовного мира:»… точно над степью носился невидимый дух и пел… ему стало казаться, что это пела травка».

В детализации степных звуков - «треска, подсвистыванья, царапанья, степных басов» - достигается полнота самовыражения всего живого и, что в особенности значимо, раскрывается глубина внутреннего самоощущения природы. Это и малая речка, которая, «тихо ворчала», «точно… воображала себя мощным и бурным потоком», и травка, которой «не видно в потемках собственной старости, в ней поднимается радостная, юная трескотня», и «тоскливый призыв» степи, звучащий так, «как будто степь сознает, что она одинока». Как и в случае с цветовыми видами, тут происходит субъективация картины июльской степи, взаимопроникновение разных восприятий: Егорушки, с его детски непосредственным прислушиванием к музыке степи; повествователя, с его многогранным опытом общения со степным миром («едешь и чувствуешь…», «отлично вспоминать и грустить…», «если долго всматриваться…», «а то, бывало, едешь…»); потаенного самоощущения природы. Лирические цвета окрашивают собой не лишь цветовые, звуковые виды, но и детали запахов степи: «Пахнет сеном… запах густ, сладко-приторен и нежен».

Единичные звуковые виды стают в повести основой для масштабного, глубоко антонимичного воплощения вида степного «гула», в котором разные мелодии соединяются воедино и выражают общее мироощущение степи. С одной стороны, это «веселый гул», проникнутый чувством торжества красы, но с другой - через эту удовлетворенность все отчетливее проступает «тоскливый и безнадежный призыв» степи, который порожден горестной интуицией о природных «богатствах… никем не воспетых и никому не подходящих», о малости человека перед лицом «богатырских», «размашистых» стихий природы. Эта бытийная тоска души по беспредельному преломляется в недоуменных, «сказочных мыслях». Егорушки о степной дали: «Кто по ней ездит? Кому нужен таковой простор? Непонятно и странно…».

В плане звукового дизайна степного мира в повести выстраивается триединый ряд, основанный на нераздельности трех уровней воплощения степной музыки: «трескотня» (запечатлевающая соцветие единичных проявлений степи) - «гул» (открывающий обобщающую перспективу видения бытия степного ландшафта) - «молчание», которое преисполнено чувством космической пучины мироздания, масштаба вечности, вбирающего в себя земное и небесное. Мотив степного молчания в особенности ярко выразился в повести в философском изображении ночного небесного пейзажа («звезды… само непонятное небо и мгла… гнетут душу своим молчанием»), а также в символичном виде молчания одинокой могилы в степи, глубинный смысл которого, наполняющий собой окружающую степную жизнь, постигается в лирически-возвышенном слове повествователя: «В одинокой могиле есть что-то грустное, мечтательное и в высокой степени поэтическое… Слышно, как она молчит, и в этом молчании чувствуется присутствие души неизвестного человека, лежащего под крестом… А степь около могилы кажется грустной, унылой и задумчивой, травка печальней, и кажется, что кузнецы кричат сдержанней…».

В прозе Чехова цветовые и звуковые доминанты играют значительную роль в художественном воплощении степных пейзажей. Базы данной образной сферы сложились еще в раннем чеховском творчестве, и до этого всего в повести «Степь», потом же обогатились новыми смысловыми гранями в поздних рассказах. В цветовых и звуковых видах запечатлелась колоритная гамма степной жизни, в её тайной сопряженности с ритмами индивидуально-личного, народного и природно-космического бытия. Предметная точность соединилась тут с импрессионистским многообразием неуловимых тонов, цветов, которые прорисованы во взаимопроникновении разных «точек зрения», уровней восприятия, что непременно вписывает произведения рассмотренного образно-смыслового ряда в общий контекст поисков обновления художественного языка на рубеже веков.

Повесть «Степь» представляла собою синтез тех идей и художественных особенностей, которые характеризовали «нового» Чехова. «Степь» связана с предшествовавшими ей ранними произведениями Чехова отдельными своими темами. Но если в предыдущих произведениях Чехов, писатель-патриот, обличал социальные пороки современного ему общества, то в «Степи» он не ограничивается обличением; он утверждает прямо, непосредственно свои поэтические мысли о родной земле, о ее людях. Органический сплав тем и образов, данных в «Степи» и отразивших свойственные Чехову идеи обличения и утверждения, стал своеобразной творческой программой, реализованной писателем в последующих произведениях, развивавших и углублявших в различных вариантах ту художественную проблематику, которая была сконцентрирована в идейном содержании «Степи».

Размещено на Allbest.ru

...

Подобные документы

Современные подходы к пониманию психологизма как художественного способа описания внутреннего мира героя. Одно из новаторских проявлений писательского мастерства в наследии Чехова - особое использование психологизма, важного признака поэтики писателя.

реферат , добавлен 12.05.2011

Характеристика основных моментов в описании А.П. Чеховым внутреннего мира героев. Особенности творческого метода А.П Чехова в создании психологического образа ребенка. Выявление особенностей "чеховского психологизма" в описании внутреннего мира детей.

курсовая работа , добавлен 14.04.2019

Изображение образов "пошлых людей" и "особенного человека" в романе Чернышевского "Что делать?". Развитие темы неблагополучия русской жизни в произведениях Чехова. Воспевание богатства духовного мира, моральности и романтизма в творчестве Куприна.

реферат , добавлен 20.06.2010

Определение понятия психологизма в литературе. Психологизм в творчестве Л.Н. Толстого. Психологизм в произведениях А.П. Чехова. Особенности творческого метода писателей при изображении внутренних чувств, мыслей и переживаний литературного героя.

курсовая работа , добавлен 04.02.2007

Сущность и особенности раскрытия темы "маленького человека" в произведениях классической русской литературы, подходы и методики данного процесса. Представление характера и психологии "маленького человека" в трудах Гоголя и Чехова, отличительные черты.

контрольная работа , добавлен 23.12.2011

Теоретические основы изучения творчества А.П. Чехова. Разработка писателем концепта "любовь" в своих произведениях. Краткая характеристика рассказа А.П. Чехова "Дама с собачкой". Особенности разработанности концепта "любовь" в рассказе "Дама с собачкой".

курсовая работа , добавлен 31.10.2012

Реминисценция на роман Ф.М. Достоевского "Подросток" в "Безотцовщине" и "Скучной истории" А.П. Чехова. "Анна Каренина" Льва Толстого в произведениях А.П. Чехова. Анализ текстов, методов их интерпретации, способы осуществления художественной коммуникации.

курсовая работа , добавлен 15.12.2012

Творческий путь и судьба А.П. Чехова. Периодизация творчества писателя. Художественное своеобразие его прозы в русской литературе. Преемственные связи в творчестве Тургенева и Чехова. Включение идеологического спора в структуру чеховского рассказа.

дипломная работа , добавлен 09.12.2013

Своеобразие усадебной жизни и особенности изображения русской природы в пьесах А. Чехова "Три сестры", "Вишневый сад", "Дядя Ваня", "Чайка". Методические рекомендации по изучению образа русской усадьбы в пьесах Чехова на уроках литературы в школе.

дипломная работа , добавлен 01.02.2011

Краткий очерк жизни, личностного и творческого становления российского писателя Антона Чехова, место драматических произведений в его наследии. Новаторство Чехова в драматургии и анализ внутреннего мира его героев, тема любви в последних пьесах писателя.

Добра”, в “мир и свет”, хранящиеся в человеческой душе, в занимающуюся на горизонте истории “зарю прогресса человечества”. Писатель-реалист, Платонов видел причины, заставляющие людей “экономить свою природу”, “выключать сознание”, переходить “изнутри вовне”, не оставляя в душе ни единого “личного чувства”, “терять ощущение самого себя”. Он понимал, почему “жизнь на время оставляет” того или иного человека, подчиняя его без остатка ожесточенной борьбе, почему “неугасимая жизнь” то и дело гаснет в людях, порождая вокруг мрак и . А. Платонов принадлежит к тем немногочисленным авторам, кто услышал в революции, не только “музыку”, но и отчаянный крик.

Он увидел, что добрым желаниям иногда соответствуют злые дела, а в замыслах добра кто-то предусмотрел для усиления своей власти уничтожение многих ни в чем не повинных людей, якобы мешающих общему благу. Все, что было опубликовано из произведений Платонова до последних лет, не могло дать полного представления ни о его мощи как писателя, ни совершить той работы по формированию духовности человека, которая оказалась под силу таким произведениям, как “Котлован”. “Чевенгур”, “Ювенильное море”. Платонов ни на кого не похож.

Каждый, кто впервые открывает его книги, сразу же вынужден отказаться от привычной беглости чтения: глаз готов скользить по знакомым очертаниям слов, но при этом разум отказывается поспевать за временем. Какая-то сила задерживает восприятие читающего на каждом , каждом сочетании слов. И здесь не тайна мастерства, а тайна человека, разгадывание которой, © A L L S o c h. r u по убеждению Достоевского, есть единственное дело, достойное того, чтобы посвятить ему . Герои Платонова говорят о “пролетарском веществе” (сам Платонов говорил о “социалистическом веществе”). В эти понятия он включает живых людей.

Бойцы. Чрезвычайно ограниченные натуры, какие в массовом порядке обычно порождает эпоха битв. Бесстрашные, бескорыстные, честные, предельно откровенные. Все в них запрограммировано на действие. В силу понятных причин именно они, вернувшиеся с фронта, пользовались в победившей республике безоговорочным доверием и моральным правом на руководящие посты.

Они приступают к делу с наилучшими намерениями и с присущей им энергией, но вскоре обнаруживается, что большинство из них в новых условиях чисто автоматически руководят так, как командовало полками и эскадронами на войне. Получив посты в управлении, они не умели ими распорядиться. Непонимание происходящего порождало в них повышенную подозрительность. Они запутались в отклонениях, перегибах, перекосах, уклонах.

Безграмотность была той почвой, на которой расцветало насилие. В романе “Чевенгур” Андрей Платонов изобразил именно таких людей. Получив неограниченную власть над уездом, они в приказном порядке решили отменить труд. Рассуждали примерно так: труд - причина народных страданий. Поскольку трудом создаются материальные ценности, которые приводят к имущественному неравенству.

Стало быть, надо ликвидировать первопричину неравенства: труд. Кормиться же следует тем, что природа рождает. Так, по своей безграмотности, они приходят к обоснованию теории первобытнообщинного коммунизма. У героев Платонова не было знаний и не было прошлого, поэтому им все заменяла вера. С тридцатых годов окликает нас Платонов своим особенным, честным и горьким, талантливым голосом, напоминая, что путь человека, при каком бы социальном и политическом устройстве тот ни жил, всегда труден, полон обретений и потерь.

Для Платонова важно, чтобы не был разрушен человек. Многое роднит писателя Андрея Платонова с его персонажами-правдоискателями: та же вера в существование некоего “плана общей жизни”, те же мечты о революционном переустройстве всей жизни и не менее, как в масштабе всего человечества, вселенной; та же утопия всеобщего коллективного творчества жизни, в процессе которого рождается “новый человек” и “новый мир”.

P. V. Sivtseva-Maksimova, M.N. Diachkovskaya

Scientific heritage of G.M.Vasiliev in the aspect of the problems of literary criticism and philology in 1950-1970

The article deals with the scientific and literary heritage of G.M.Vasiliev (1908-1981), a professional translator, researcher of literature and folklore. The authors of the article give special attention to the G.M.Vasiliev’s literary criticism which reflected ideological situation in middle of the XX century. Here the scientist’s view on disputable issues of studying the heritage of Yakut classical writers was analytically researched. In the article you will find scientific assessment of the prosody works by G.M.Vasiliev that allowed Yakut science entered the section of fundamental research in Russia. In the article literary and social activity which preserved the unique handwritings of literary and scientific character is shown from the modern position.

Key words: literary translation, literary criticism, epic poetry, creative work of A.E.Kulakovsky and P.A.Oyunsky, problems of author’s text, poetic terminology.

УДК 820 /89 82 (100) С.Н. Барашкова, С.Ф. Желобцова

особенности поэтики современной женской прозы

Рассмотрены особенности поэтики современной женской прозы на материалах западно-европейской, русской и японской литератур. Жанрово-стилевые поиски авторов анализируются с точки зрения типологии и писательской индивидуальности. Подбор оригинального текстового материала позволяет выявить своеобразие построения сюжета, композиции, художественных приемов. Актуальность статьи состоит в изучении гендерного аспекта произведений рубежа веков.

Ключевые слова: гендер, литература, проза, архетип, хронотоп, сюжет, композиция, образ, поэтика, мифологизм, реинтерпретация.

Глобализация жизни на рубеже веков отчетливо проявляет тенденцию художественной литературы к отражению женского сознания, о чем много и дискуссионно пишет феминистская критика .

Традиционное представление о женской прозе как о «дамской» беллетристике принципиально изменяется социально-психологической, мировоззренческой, художественной значимостью феномена личности героини, стремящейся самодостаточно самоопределиться в жизни. Нельзя не видеть, что судьба женщины, эстетика женского образа, психологическая глубина ее характера всегда определяли художественный уровень любой литературы, ее поиски духовного идеала. Читательская востребованность произведений западно-европейской, русской и японской литератур убеждает в своевременности литературоведческого осмысления женской прозы как нового и самобытного явления мировой литературы сегодня.

БАРАШКОВА Светлана Николаевна - к. филол. н., доцент ФИЯ ЯГУ

E-mail: [email protected]

ЖЕЛОБЦОВА Светлана Федотовна - к. филол. н., доцент ФЛФ ЯГУ

E-mail: [email protected]

Актуальны вопросы поэтики в стилевых поисках современных писательниц, произведения которых стали бестселлерами книжного аукциона. Нобелевской премией награждена австрийка Эльфрида Елинек, Букером

Россиянки Людмила Петрушевская, Татьяна Толстая, Людмила Улицкая. В список 100 книг наиболее значительных немецких писателей ХХ столетия вошел роман Анны Зегерс «Седьмой крест». К числу наиболее популярных и успешных беллетристов последнего десятилетия относят Наоми Суэнага - члена японского Пэн-клуба, мировые литературные премии неоднократно получала Банана Ёсимото, которую критики называют «Мураками в юбке» и национальной надеждой страны Восходящего солнца XXI века. Номинантами альтернативных литературных премий перманентно становятся все новые авторы, наполняющие женскую литературу детонирующей силой протеста, взрывающего привычные устои мужской идеологии.

Антология западно-европейской литературы XIX-XX вв. пронизана чувственным пафосом феминистских устремлений Джейн Остин, настаивавшей на свободе равноправного выбора партнера женщиной. Культовые героини Жорж Санд стоически разделили драму революционного времени со своими товарищами по борьбе. В английской провинции грезили о трудовом равенстве персонажи сестер Бронте; Симона де Бовуар вступила в

диалог-поединок, отстаивая женское право на самодостаточность. Аскеза становится жизненным принципом героинь Кристы Вольф, Эльфриды Елинек, романы которых стали знаковыми в обновленном культурном пространстве.

Рубеж веков отчетливо проявил в литературе России женскую прозу, авторы которой активно становятся лауреатами престижных литературных премий, номинантами альтернативных проектов. Присущие героиням, созданным мужским воображением русских классиков, духовная экспрессия, любовь-страсть, безоглядный поступок-порыв, сделавшие Татьяну Ларину, Настасью Филипповну, Сонечку Мармеладову, Наташу Ростову, Анну Аркадьевну кумирами на все времена. Парадоксально меняются в творчестве Дины Рубиной, Виктории Токаревой, Оксаны Робски. Воспоминания о том, что у истоков японской классики стояли Мурасаки Сикибу и Сэй Сёнагон, придают дерзости молодым, эпатажно отказывающимся от догматических представлений о японке в пресловутом кимоно, послушной гейши, вечной служанки мужа и сына. Образную систему романов Наоки Мори структурируют девочки-подростки, преподающие своим матерям личностную модель поведения, аргументированную современными представлениями о нравственных ценностях, моральных категориях.

Опыт сопоставительного анализа женских страниц западно-европейской и русской литератур на примере романов Людмилы Улицкой и Кристы Вольф выявляет функциональность архетипа, связанного с идеей фольклоризма литературы, базой генетической преемственности, когда оптимизация эпического начала делает персонажи узнаваемыми в социальном плане, по-человечески близкими современному читателю. Жанровая природа романа Л. Улицкой «Медея и ее дети» вин-тажно проявляет архетипическое сознание главной героини Медеи Синопли, которая с библейской точностью восстанавливает в маленьком дворике своего крымского дома обетованное пространство и по жизненной логике бросает вызов фатальному року, обрастая родственными связями многочисленных племянников и их детей и внуков. Л. Улицкая - генетик по профессии - в своем романе воссоздает органику бытового и бытийного: «Там между большим орехом и старым айлантом была натянута веревка, и Медея, проводящая обыкновенно свой обеденный перерыв в хозяйственных хлопотах, развешивала густо подсиненное белье. Темно-синие тени гуляли по голубому полотну латаных простыней, простыни медленно, парусообразно выгибались, грозя развернуться и уплыть в грубо-синее небо» . Бездетная Медея магически притягивает к себе людей, создавая семью, которую, неистово любя, не сохранила «первородная» Медея. Кульминационными в развитии сюжета романа становятся эпизоды ее встреч и расставаний с людьми, которые инстинктивно ищут в ней материнское тепло и женское понимание. Мотивация действий и чувств ге-

роини романа немецкой писательницы Кристы Вольф «Медея. Голоса» иная: «Мы произносим имя и вступаем, раз уж перегородки прозрачны, в ее времена, желанная встреча, и она без колебаний и страха встречает наш взгляд из своих древних глубин. Детоубийца? Впервые

Укол сомнения. И это надменная издевка в пожатии ее плеч, в гордом отвороте головы - ей уже нет дела до наших сомнений и до наших стараний восстановить справедливость. Она удаляется. Уходит от нас - далеко вперед? Или - глубоко назад? ... Когда-нибудь мы обязательно встретимся. Хочется верить, что теперь она подле нас, это тень с магическим именем, в котором сошлись времена и эпохи, сошлись болезненно и нестерпимо. Тень, в которой наше время настигает нас. Это женщина, неистовая... Теперь мы слышим... голоса» . Криста Вольф возрождает миф, позиционируя жертвенность Медеи в борьбе между варварской Колхидой и цивилизованным Коринфом. При этом виновниками ее «преступления» становятся мужчины - «большие дети, страшные и несносные, вот они кто, Медея. И таких все больше... Но самим-то им отчаяние не по плечу, отчаяние они сбагривают на нас, кто-то же должен скорбеть, но только не он, значит, женщина» . При этом обе героини вбирают в свое сердце чужую боль, скорбь, вину, формируя новый уровень архетипического содержания женской миссии на земле. Стилистически узнаваем эпилог, озаренный светом исповедального признания Медеи: «Я очень рада, что через мужа, оказалась приобщена к этой семье и что мои дети несут в себе немного греческой крови, Медеиной крови. До сих пор в Поселок приезжают Медеины потомки - русские, литовские, грузинские, корейские... Мы привезем сюда нашу маленькую внучку, родившуюся от нашей старшей невестки, черной американки родом с Г аити. Это удивительно приятное чувство - принадлежать к семье Медеи, к такой большой семье, что всех ее членов даже не знаешь в лицо и они теряются в перспективе бывшего, не бывшего и будущего» .

Л. Улицкая рисует неброский портрет Синопли, в котором запоминаются ее греческая смуглость, плотный узел платка, закрывающий волосы, аскеза жестов и эмоций: «Черная шаль не по-русски и не по-деревенски обвивала ее голову и была завязана двумя длинными узлами, один из которых лежал на правом виске. Длинный конец шали мелкими античными складками свешивался на плечи и прикрывал морщинистую шею. Глаза ее были ясно-коричневыми и сухими, темная кожа лица тоже была в сухих мелких складочках» . «Русская» Медея интуитивно выбирает среди буйства красок южной природы, возникающей из ультрамарина моря, белоснежной пены, гламура цветущей фуксии, черные одежды скорби и тоски. К. Вольф антитезно создает образ еще счастливой и любимой мужем героини: «На берегу мы повстречали женщину, она стояла в море, волны омывали ее огненно-рыжие волосы и белую тунику»

Можно говорить об особой технике авторской интерпретации образа, восходящего к мифопоэтической традиции. История творческого замысла романа «Кассандра» К. Вольф позволяет позиционировать особое мнение автора, которое помогает читателю расшифровать современное прочтение кодов древнего мифа: связь опасностей, катаклизмов, грозящих человечеству, с гендерным началом. Кассандра бесстрашна, мужественна, добра, женственна, она любит и любима, но ненавидит ложь и несправедливость. Она любознательна и мечтает о большем, чем униженное положение женщины в обществе. Ее несогласие быть только возлюбленной, приводит к конфликту с отцом, братьями, самим богом Аполлоном, в которых она явственно видит слабость, трусость и безволие мужчин. Писательница интерпретирует древний миф, концентрируя внимание читателей на переживаниях и чувствах героини, делает ее центральной фигурой произведения, выводя ее за пределы эпизода. Ведь «героем нашего времени» у Гомера был Ахилл, у Эсхила -Агамемнон. Месть древнегреческой героини за мужской обман и измену поглощается любовью Медеи ХХ века к девочке Нике, имя которой символизирует победу над роком.

В женской прозе талантливо и принципиально раздвигаются жанровые границы, отрицается стереотип о жанровой природе семейного романа, брутально взлелеянного мужской классической литературой, многозначно проявляя философский подтекст, гендерную подоплеку. Единение разных персонажей вокруг Дома Синопли происходит не по принципу брачных уз, осененных церковью, а по естественному тяготению людей к Добру и душевному покою. История продолжает взвешивать на своих весах «беду» и «вину» Медеи из древнего мифа. В прозе Л. Улицкой и К. Вольф художественно реализуются жанрообразующие процессы романа нового тысячелетия, его поэтики.

Проза Дины Рубиной формируется стилеобразующей ролью ахронии, понимаемой как алогичная подвижность основных компонентов текста, парадоксальным образом создающая его художественную целостность. «Ахро-ния «лежит» в зазоре между временем и пространством, связывая их между собой в хронотоп, - уточняет И. Кузин, - хронотоп есть выявленная к доступности ахрония (отсутствующее начало), ибо пространственное время перестает быть просто временем» . Сюжет рассказа «Область слепящего света» развивается из кратковременных встреч героев, концентрированно исчерпывающих тему фатально трагической любви. При этом объективное время укладывается в пятнадцатиминутный пробег, пятиминутное ожидание, недельную болезнь, место определяется конференц-залом, дачей, вокзалом, Москвой, Иерусалимом, соответствует субъективным импульсам сумбурных и сильных чувств. Воспоминания героини о первой любви («На долгом светофоре»), завершившиеся заведомо несчастным браком, вставлены

в рамку хронотопа, когда во временной связи прошлое приобретает в настоящем истинную ценность . Банальное свидание случайных любовников или мальчик, отвергнутый с юношеским максимализмом, озаряются светом забытого, но необходимого сейчас, как это происходит с повзрослевшей «стоиеновой певичкой» из романа Наоми Суэнага . В структурных связях реальных и придуманных автором событий рождается особый художественный мир, развивающийся в литературном времени. В этом плане важна мифопоэтизация реального времени, пронизывающая структурно текст. Принцип дихотомии реализуется в том, что эти писательницы в поиске себя возвращаются в безмятежное прошлое, что подчеркивается семантикой заголовка произведений, варьирующего экспрессию слов «солнечный» и «райский»: «Летом двор был полон знойной, райской жизнью. Он гудел и вибрировал этой жизнью, как улей со сладостным медом» . Примеры ретроспекции выявляют фрагменты текста, когда детский мир гармонирует с первыми представлениями о красоте: «И тут меня неожиданно осенило: все великие певцы рождаются с особым шариком в горле. ... Когда человек поет, шарик приходит в движение, придавая его голосу самые разные оттенки, и звуки этого голоса выплескиваются на слушателей фонтаном разноцветных брызг» . Авторское повествование раскрывает логику формирования индивидуального образа Идеала, сюжетно взорванного жестокими реалиями действительности. Так маленькая Ринки, мечтающая стать великой певицей, проглатывает «суперболл» - двухсантиметровый резиновый шарик, который должен был предать ее голосу особое звучание. Но даже страшная рвота, вызванная соевым соусом, варварски вымывшим из нее «голосовой шарик», не умаляет ее фанатичной любви к иконе японской эстрады Харуми Мияко и той жемчужине, которую «море омывает своими волнами, и с каждым разом на жемчужине образуется новый тоненький слой перламутра. И она сверкает радужным блеском» . Наоми Суэнага исследует разные состояния героини: от искренне возвышенных до натуралистически бытовых в сценах, где уже «стоие-новая певичка» донашивает артистические костюмы, отмечая в тетрадке, где и что она одевала и с благодарностью принимает монетки, зажатые в палочки для еды, засунутые в рукава кимоно, вырез китайского платья, из рук подвыпивших посетителей пансионата для бедных стариков.

Жанровые поиски современной прозы дают посыл к обогащению литературных приемов. Сновидения нередко отворачивают героинь от повседневных дел, сиюминутных тревог и радостей, открывая простор бессозна-ния, в котором они вновь переживают горечь утраты, предчувствие беды: «потоки крови, в которых и она барахталась, вот она наутро и пошла к морю очиститься... накатила лютая скорбь, вот и сейчас она проснулась и распахнута вовне, как распахнута вся моя память, вы-

проставшая разом все эти обломки воспоминаний, словно пашня, изрыгающая по весне из земных глубин новые камни» . Сюжет романа адекватно развивается в провидческом сне о муже Медеи Синопли, в годовщину смерти которого она узнает о близких взаимоотношениях его с сестрой.

В рассказе Д.Рубиной «Воскресная месса в Толедо» функцию обстоятельств реальности передает навязчивый сон, который сопровождает героиню всю жизнь. Тревога, рожденная сном, из которого осязаемо запомнилось: «Мостовая средневекового города. И я иду по ней босая... Довольно явственная мостовая - крупная галька. Выложенная ребром, - рыбий косяк, прущий на нерест... мощенная крутая улочка, и я по ней иду босая, так явственно, что стопа ощущает холодную, ребристую гальку» ведет автора по городам и странам. Есть все: брусчатка, круглый булыжник, аккуратный красный кирпичик «елочкой», но ни в Голландии, ни во Франции, ни в Италии она не находит этого места, куда уже с 1992 года могут вернуться изгнанные 500 лет назад из Испании евреи и где живут сегодня представители ее рода Эспиноса.

Композиция романа Киоко Мори «Дочь Шидзуки» лишена характерной для романного жанра обстоятельной экспозиции. Началом развития сюжетных линий становится сон матери, в котором она видит себя «посреди деревенских детей в красных и синих кимоно, ловящих сухие рисовые лепешки, похожие на разноцветные камешки» . Знакомая картина - праздник постройки нового дома - резко сменяется тревогой за дочь, «которая бегала вокруг сакуры в своем розовом платьице и ловила белые лепестки, разлетающиеся на ветру, словно конфетти» . Испуг и страх за дочь подтолкнули беспомощную Шидзуко к трагическому шагу, сопровождаемому шорохом бумажных клочков, предсмертной записки: «Они разлетались по комнате, словно белые лепестки сакуры, а может, как рисовые лепешки со стропил нового дома» .

В поэтике современной прозы значима реинтерпретация сказочных мотивов. Идея женского счастья парадоксально объединяет пациенток провинциального роддома, переживших криминальный аборт, тяжелый выкидыш, неудачную операцию в рассказе Виктории Токаревой «Волшебная сказка Шарля Перро» . В этом рассказе автор дает психологическую характеристику грузному товароведу Наде, вагоновожатой Маше, учительнице младших классов Татьяне, 19-летней Кате, цыганке Зине, матери двоих пятнадцатилетних дочерей Ирине. В восприятии озлобленных и напуганных действительностью женщин сказочный сюжет о спящей красавице переосмысливается как реальный факт возможного будущего. Игровая свобода ахронии разворачивает литературную реминисценцию как необходимый элемент художественной системы произведения. Стилевое начало выразительно подчеркивается национальным колоритом. Вос-

произведение сказочного сюжета о спасении безмолвной сестрой братьев-лебедей реализуется в эстетике «ёдзе» (намек), которой следует японская литература. Для Ме-гуми, героини романа К.Мори «Одинокая птица», близкими становятся не страдания принцессы, а состояние младшего брата, оставшегося с лебединым крылом: «... Какие чувства он испытывал, разглядывая свое крыло? ... Или он жалел, что никогда больше не взлетит? ...Может хотел остаться лебедем» .

Художническая неповторимость ярко и обостренно проявляется в кульминационных эпизодах сюжетного действия, когда героини принимают решения о побеге из мира, в котором нет высоких чувств, нюансно адекватных их пониманию дружбы и любви, верности и нежности. Примечательно, что самобытность характера каждой подчеркивается ее способностью театрализовать свое ролевое участие. Людмила Петрушевская, проведя своих персонажей по «сказочным» дорогам Эроса, темным переулкам городского дна, освещенным площадям открытой публицистики, назвала свой последний авторский сборник концептуально жестко и по-женски откровенно «Жизнь - это театр» . Для героини повести В.Токаревой «Сентиментальное путешествие» естественно возвращение из Венеции, Флоренции, Рима в деревню Жуковка, к кобелю Чуне под внутренний монолог: «Жизнь - это театр. Когда меняются декорации, то и меняется драматургия. Пошел другой сюжет: завтраки, обеды, ужины, мытье посуды, а в перерывах - работа» . Романова не в силах разорвать семейный круг, вяжет свой премьерный венок, в который равнозначно вплетает придуманного незнакомца, превращающего любовь-лебедь в любовь-ворону и джинсы для мужа. Все это нарисуется на холстах, возникнут облепленные лепестками фиолетовой гортензии в альбомных листах у японской художницы на страницах романа «Дочь Шидзуки», станут сильным эмоциональным посылом к выбору дочери Юки профессии фотографа. Креативные фотоработы Юки сопоставимы с черно-белой фотографией, остановившей летящий шарф, гибельную черноту воды, взмах руки, черную шляпу на фоне падающего снега, диссонирующую с возрастной усталостью поэтессы-юбилярши. Интересную мизансцену выстраивает молодая скрипачка Марина Ковалева в повести Виктории Токаревой, подводя печальные итоги лесбийских игр премьерным танцем среди голубых и розовых . А маленькая девочка из самой покупаемой на Западе книги Бананы Ёсимото обставляет свой уход в небытие с режиссерской выверенностью, делая его зрелищным для родных и подруг, бенефисом для себя: «Скоро превращусь в ничтожный труп, и вы, дураки, будете вокруг него плакать» .

ское исследование характеров безымянной журналистки и стоиеновой певички открывает натуру сильную, умеющую эмоционально защитить свою любовь. Символич-на в этом плане трансформация вещной детали: ключ у Дины Рубиной, «барабанные палочки» у Наоми Суэна-ги. Одна ключом бесстрашно открывает замерзший замок на даче, благодарно получает из рук гостиничного портье ключ в предчувствии встречи, а он открывает им дверь, всего лишь для того, чтобы вынести мусор, уже зная о гибели любовницы в взорвавшемся самолете из Тель-Авива над Черным морем. Ринка готова выбросить «барабанные палочки» и отказаться от сольной карьеры ради любимого, который продолжает жить на два дома.

Проблема особенностей поэтики актуализирует разнообразие жанров, художественно оригинальный материал и выявляет типологические особенности прозы в ее авторском звучании. Все эти писательницы новаторски меняют каноническую форму многостраничного романа, отдавая предпочтение удобной малоформатности, позволяющей положить книгу в карман и прочитать ее в паузе между остановками, обеденного перерыва, в городской очереди. Жанровообразующее начало рассказов нередко связано с художественными принципами новеллы, лирического дневника, эссе, а также можно встретить авторское определение - «маленькая повесть». Прием дихотомии, индивидуально осмысленный, позволяет вычерчивать свою траекторию движения сюжета во времени и пространстве. Взаимосвязь литературы и фольклора, мифологии и современности воссоздается вин-тажно, когда архетип приобретает актуальное звучание. Драматизм сюжетных линий, суммируя в разной степени трагическое и лирическое, сентиментальное и романтическое, передает все оттенки женских эмоций. Исследование особенностей поэтики производится в параметрах глубокого понимания национального менталитета, эт-

нических традиций, эстетических требований времени, делает имена писательниц узнаваемыми, а их героинь

Любимыми для читательской аудитории, органично вписывая гендерную прозу в контекст новой мировой литературы. Обращение к различным национальным литературам позволяет представить реальную картину духовного потока времени, когда конкретные социальные конфликты и ускоренные процессы становятся поводом к серьезным размышлениям о самоценности женщины, дарующей жизнь.

Л и т е р а т у р а

1. Мелешко Т. Современная отечественная женская проза: проблемы поэтики в гендерном аспекте (Основные подходы к изучению женской прозы) www.a-z.ru/women_cd1/html/br_gl_2. Йшг (дата обращения: 24.03.09).

2. Улицкая Л. Медея и ее дети. - М., 2004. - 318 с.

4. Кузин И. Ахрония как хронотоп: формальная характеристика события // Официальный сайт кафедры истории философии факультета философии и политологии СПбГУ // history. philosophy.pu.ru/forum/index (дата обращения: 24.03.09).

5. Рубина Д. Гладь озера в пасмурной мгле. - М., 2007.

6. Рубина Д. Несколько торопливых слов любви...: повесть и рассказы. - М., 2007. - 304 с.

7. Суэнага Наоми. Стоиеновая певичка, или Райский ангел.

СПб., 2005. - 350 с.

8. Мори Киоко. Дочь Шидзуко. - М., 2006. - 254 с.

9. Мори Киоко. Одинокая птица. - М., 2006. - 318 с.

10. Токарева В. Сентиментальное путешествие: повести, рассказы. - М., 2005. - 316 с.

11. Петрушевская Л.С. Жизнь - это театр: автор. сборник.

М.: Амфора, 2007. - 400 с.

12. Ёсимото Банана. Цугуми. - СПб., 2006. - 445 с.

S.N. Barashkova, S.F Zhelobtsova

The unique poetics of modern Feminine prose

The article examines the poetics of West-European, Russian, and Japanese modern feminine prose. Genres and styles are analyzed from the typology and author"s individuality aspects. The authentic texts study reveals the unique peculiarities of the plot, composition, and literary devices. It is topical to research the gender aspect in works of fiction at the turn of the century. The article is intended for Philology majors and professors of Modern Literature.

Key words: gender, literature, prose, archetype, setting, plot, composition, image, poetics, mythologism, reinterpretation.