Кошевой тихий. Сочинения


Девятнадцатого мая Мишка Кошевой был послан Гумановским — начальником штаба экспедиционной бригады 9-й армии — со спешным пакетом в штаб 32-го полка, который, по имевшимся у Гумановского сведениям, находился в хуторе Горбатовском.

В этот же день к вечеру Кошевой прискакал в Горбатовский, но штаба 32-го полка там не оказалось. Хутор был забит многочисленными подводами обоза второго разряда 23-й дивизии. Они шли с Донца под прикрытием двух рот пехоты, направляясь на Усть-Медведицу.

Мишка проблуждал по хутору несколько часов, пытаясь из расспросов установить местопребывание штаба. В конце концов один из конных красноармейцев сообщил ему, что вчера штаб 32-го находился в хуторе Евлантьевском, около станицы Боковской.

Подкормив коня, Мишка ночью приехал в Евлантьевский, однако штаба не было и там. Уже за полночь, возвращаясь на Горбатовскнй, Кошевой повстречал в степи красноармейский разъезд.

— Кто едет? — издали окликнули Мишку.

— А ну, шо ты за свий… — негромко, простуженным баском сказал, подъезжая, командир в белой кубанке и синей черкеске. — Якой части?

— Экспедиционной бригады Девятой армии.

— Бумажка есть из части?

Мишка предъявил документ. Рассматривая его при свете месяца, командир разъезда недоверчиво выспрашивал:

— А кто у вас командир бригады?

— Товарищ Лозовский.

— А дэ вона, зараз, бригада?

— За Доном. А вы какой части, товарищ? Не Тридцать второго полка?

— Ни. Мы Тридцять третьей Кубанськой дивизии. Так ты видкиля ж це йидешь?

— С Евлантьевского.

— А куда?

— На Горбатов.

— Ото ж! Та на Горбатовськом же зараз казакы.

— Не могет быть! — изумился Мишка.

— Я тоби кажу, шо там — казакы-восстаньци. Мы тике шо видтиля.

— Как же мне на Бобровский проехать? — растерянно проговорил Мишка.

— А то вже як знаешь.

Командир разъезда тронул своего вислозадого вороного коня, отъехал, но потом полуобернулся на седле, посоветовал:

— Поняй з намы, а то колы б тоби «секим башка» не зробилы.

Мишка охотно пристал к разъезду. Вместе с красноармейцами он в эту же ночь приехал в хутор Кружилин, где находился 294-й Таганрогский полк, передал пакет командиру полка и, объяснив ему, почему не мог доставить пакет по назначению, испросил разрешения остаться в полку при конной разведке.

33-я Кубанская дивизия, недавно сформированная из частей Таманской армии и добровольцев-кубанцев, была переброшена из-под Астрахани в район Воронеж — Лиски. Одна из бригад ее, в состав которой входили Таганрогский, Дербентский и Васильковский полки, была кинута на восстание. Она-то и обрушилась на 1-ю дивизию Мелехова, отбросив ее за Дон.

Бригада с боем форсированным маршем прошла по правобережью Дона с юрта Казанской станицы до первых на западе хуторов Усть-Хоперской станицы, захватила правым флангом чирские хутора и только потом повернула обратно, задержавшись недели на две в Придонье.

Мишка участвовал в бою за овладение станицей Каргинской и рядом чирских хуторов. 27-го утром в степи, за хутором Нижне-Грушинским, командир 3-й роты 294-го Таганрогского полка, выстроив около дороги красноармейцев, читал только что полученный приказ. И Мишке Кошевому крепко запомнились слова: «…Гнезда бесчестных изменников должны быть разорены, Каины должны быть истреблены…» И еще: «Против помощников Колчака и Деникина — свинец, сталь и огонь!»

После убийства Штокмана, после того как до Мишки дошел слух о гибели Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам оделось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры он не относился со снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на станичника, спрашивал: «Поборолся с советской властью?» — и, не дожидаясь ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И не только рубил, но и «красного кочета» пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки.

Непримиримую, беспощадную войну вел он с казачьей сытостью, с казачьим вероломством, со всем тем нерушимым и косным укладом жизни, который столетиями покоился под крышами осанистых куреней. Смертью Штокмана и Ивана Алексеевича вскормилась ненависть, а слова приказа только с предельной яркостью выразили немые Мишкины чувства… В этот же день он с тремя товарищами выжег дворов полтораста станицы Каргинской. Где-то на складе купеческого магазина достал бидон керосина и пошел по площади, зажав в черной ладони коробку спичек, а следом за ним горьким дымом и пламенем занимались ошелеванные пластинами, нарядные, крашеные купеческие и поповские дома, курени зажиточных казаков, жилье тех самых, «чьи плутни толкнули на мятеж темную казачью массу».

Конная разведка первая вступала в покинутые противником хутора; а пока подходила пехота, Кошевой уже пускал по ветру самые богатые курени. Хотел он во что бы то ни стало попасть в Татарский, чтобы отомстить хуторянам за смерть Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, выжечь полхутора. Он уже мысленно составил список тех, кого надо сжечь, а на случай, если б его часть пошла с Чира левее Вешенской, Мишка решил ночью самовольно отлучиться и побывать-таки в родном хуторе.

Была и другая причина, понуждавшая его ехать в Татарский… За последние два года, за время, когда урывками виделся он с Дуняшкой Мелеховой, связало их еще не высказанное словами чувство. Это Дуняшкины смуглые пальцы вышивали ярким гарусом подаренный Мишке кисет, это она, потаясь родных, принесла ему зимой перчатки дымчатого козьего пуха, это некогда принадлежавшую Дуняшке расшитую утирку бережно хранил в грудном кармане солдатской гимнастерки Кошевой. И крохотная утирка, три месяца хранившая в своих складках невнятный, как аромат сена, запах девичьего тела, была ему так несказанно дорога! Когда он наедине с собою доставал утирку, — всегда непрошенным приходило волнующее воспоминание: обметанный инеем тополь возле колодца, срывающаяся с сумрачного неба метелица, и твердые дрожащие губы Дуняшки, и кристаллический блеск снежинок, тающих на ее выгнутых ресницах…

Он тщательно собирался к поездке домой. Со стены купеческого дома в Каргинской содрал цветастый коврик, приспособил его под попону, и попона получилась на диво нарядная, издали радующая глаз ярчайшим разноцветьем красок и узоров. Из казачьего сундука раздостал почти новые шаровары с лампасами, полдюжины бабьих шалек употребил на три смены портянок, бабьи же нитяные перчатки уложил в сакву, с тем чтобы надеть их не сейчас, в серые будни войны, а на бугре перед въездом в Татарский.

Испокон веков велось так, что служивый, въезжающий в хутор, должен быть нарядным. И Мишка, еще не освободившийся от казачьих традиций, даже будучи в Красной Армии, собирался свято соблюсти старинный обычай.

Конь под ним был справный, темногнедой и белоноздрый. Прежнего хозяина его — казака Усть-Хоперской станицы — зарубил Кошевой в атаке. Конь был трофеем, им можно было похвалиться: и статью взял, и резвостью, и проходкой, и строевой выправкой. А вот седло было под Кошевым — так себе седлишко. Подушка потерта и залатана, задняя подпруга — из сыромятного ремня, стремена — в упорно не поддающейся чистке, застарелой ржавчине. Такой же скромной, без единого украшения, была и уздечка. Что-то требовалось предпринять для того, чтобы принарядить хотя бы уздечку. Мишка долго мучился над разрешением этого вопроса, и, наконец, его озарила счастливейшая догадка. Около купеческого дома, прямо на площади, стояла белая никелевая кровать, вытащенная из горевшего дома купцовыми челядинцами. На углах кровати ослепительно сверкали, отражая солнце, белые шары. Стоило лишь снять их или отломить, а потом привесить к трензелям, как уздечка обрела бы совершенно иной вид. Мишка так и сделал: он отвинтил с углов кровати полые внутри шары, привесил их на шелковых шнурочках к уздечке, два — на кольца удил, два — по сторонам нахрапника, — и шары засверкали на голове его коня белым полуденным солнцем. Отражая солнечные лучи, они сияли нестерпимо! Сияли так, что конь ходил против солнца зажмуркой, часто спотыкаясь и неуверенно ставя ноги. Но, несмотря на то, что зрение коня страдало от блеска шаров, неглядя на то, что конские глаза, пораженные светом, истекали слезами, — Мишка не снял с уздечки ни одного шара. А тут вскоре подошло время выступать из полусожженной, провонявшей горелым кирпичом и пеплом станицы Каргинской.

Полку надлежало идти к Дону, в направлении Вешенской. Потому-то Мишке не стоило особых трудов отпроситься у командира разведки на день проведать родных.

Начальник не только разрешил кратковременный отпуск, но сделал большее:

— Женатый? — спросил он у Мишки.

— Шмару имеешь, небось?

— Какую?.. Это что есть такое? — удивился Мишка.

— Ну, полюбовницу!

— А-а-а… Этого нет. Любушку имею из честных девок.

— А часы с цепком имеешь?

— Нету, товарищ.

— Эх, ты! — И командир разведки — ставрополец, в прошлом унтер-сверхсрочник, сам не раз ходивший домой из старой армии в отпуск, знавший на опыте, как горько являться из части голодранцем, — снял со своей широкой груди часы и невероятно массивную цепку, сказал: — Боец из тебя добрый! На, носи дома, пущай девкам пыли в глаза, а меня помяни на третьем взводе. Сам молодой был, девок портил, из баб вытяжа делал, знаю… Цепок — нового американского золота. Ежли кто будет пытать — так и отвечай. А ежели какой настырный попадется и будет лезть и пытать, где проба, — бей того прямо в морду! Есть нахальные гражданы, их надо без словестности в морду бить. Ко мне, бывало, в трактире али в публичном месте, а попросту в б… подлетит какой-нибудь щелкопер из приказчиков или из писарей и захочет при народе острамотить: «Распустили цепок по пузе, как будто из настоящего золота… А где на ем проба, разрешите знать?» А я ему никогда, бывало, не дам опомниться: «Проба? Вот она!» — И добродушный Мишкин командир сжимал бурый, величиной с младенческую голову, кулак, выбрасывал его со свирепой и страшной силой.

Надел Мишка часы, ночью, при свете костра побрился, оседлал коня, поскакал. На заре он въезжал в Татарский.

Хутор был все тот же: так же поднимала к голубому небу вылинявший позолоченный крест невысокая колоколенка кирпичной церкви, все так же теснили хуторской плац кряжистые поповские и купеческие дома, все тем же родным языком шептал тополь над полуразвалившейся хатенкой Кошевых…

Поражало лишь несвойственное хутору великое безмолвие, словно паутиной затянувшее проулки. На улицах не было ни души. У куреней были наглухо закрыты ставни, на дверях кое-где висели замки, но большинство дверей было распахнуто настежь. Словно мор прошел черными стопами по хутору, обезлюдив базы и улицы, пустотой и нежилью наполнив жилые постройки.

Мишка въехал к себе на баз. Никто из родных не вышел его встречать. Дверь в сенцы была распахнута настежь, возле порога валялись изорванная красноармейская обмотка, сморщенный, черный от крови бинт, куриные головы, облепленные мухами, уже разложившиеся, и перья. Красноармейцы, видимо, несколько дней назад обедали в хате: на полу лежали черепки разбитых корчажек, обглоданные куриные кости, окурки, затоптанные обрывки газет… Задавив тяжелый вздох, Мишка прошел в горенку. Там все было попрежнему, лишь одна половина подпола, где обычно осенью сохранялись арбузы, казалась приподнятой.

Мать Мишки имела обыкновение прятать там от детворы сушеные яблоки.

Вспомнив это, Мишка подошел к половице. «Неужели мамаша не ждала меня? Может, она тут чего прихоронила?» — подумал он. И, обнажив шашку, концом ее поддел половицу. Скрипнув, она подалась. Из подпола пахнуло сыростью и гнилью. Мишка стал на колени. Не освоившиеся с темнотой глаза его долго ничего не различали, наконец увидели: на разостланной старенькой скатерти стояла полбутылка с самогоном, сковорода с заплесневелой яишней, лежал наполовину съеденный мышами кусок хлеба; корчажка плотно накрыта деревянным кружком… Ждала сына старая. Ждала, как самого дорогого гостя! Любовью и радостью дрогнуло Мишкино сердце, когда он спустился в подпол. Ко всем этим предметам, в порядке расставленным на старенькой чистенькой скатертке, несколько дней назад прикасались заботливые материнские руки!.. Тут же, привешенная к перерубу, белела холщовая сумка. Мишка торопливо снял ее и обнаружил пару своего старого, но искусно залатанного, выстиранного и выкатанного рубелем белья.

Мыши изгадили еду; одно молоко да самогон остались нетронутыми. Мишка выпил самогон, съел чудесно нахолодавшее в подполе молоко, взял белье, вылез.

Мать, вероятно, была за Доном. «Убоялась оставаться, да оно и лучше, а то казаки все одно убили бы. И так, небось, за меня трясли ее, как грушу…» — подумал он и, помедлив, вышел. Отвязал коня, но ехать к Мелеховым не решился: баз их был над самым Доном, а из-за Дона какой-нибудь искусный стрелок мог легко пометить Мишку свинцовой безоболочной повстанческой пулей. И Мишка решил поехать к Коршуновым, а в сумерках вернуться на плац и под прикрытием темноты запалить моховский и остальные купеческие и поповские дома.

По забазьям прискакал он к просторному коршуновскому подворью, въехал в распахнутые ворота, привязал к перилам коня и только что хотел идти в курень, как на крыльцо вышел дед Гришака. Снежно-белая голова его тряслась, выцветшие от старости глаза подслеповато щурились. Неизносный серый казачий мундир с красными петлицами на отворотах замасленного воротника был аккуратно застегнут, но пустообвислые шаровары спадали, и дед неотрывно поддерживал их руками.

— Здорово, дед! — Мишка стал около крыльца, помахивая плетью.

Дед Гришака молчал. В суровом взгляде его смешались злоба и отвращение.

— Слава богу, — неохотно ответил старик.

Он продолжал рассматривать Мишку с неослабевающим злобным вниманием. А тот стоял, непринужденно отставив ногу; играл плетью, хмурился, поджимал девически пухлые губы.

— Ты почему, дед Григорий, не отступил за Дон?

— А ты откель знаешь, как меня кличут?

— Тутошный рожак, потому и знаю.

— Это чей же ты будешь?

— Кошевой.

— Акимкин сын? Это какой у нас в работниках жил?

— Его самого.

— Так это ты и есть, сударик? Мишкой тебя нарекли при святом крещении? Хорош! Весь в батю пошел! Энтот, бывало, за добро норовит г… заплатить, и ты, стал-быть, таковский?

Кошевой стащил с руки перчатку, еще пуще нахмурился.

— Как бы ни звали и какой бы ни был, тебя это не касаемо. Почему, говорю, за Дон не уехал?

— Не схотел, того и не уехал. А ты что же это? В анчихристовы слуги подался? Красное звездо на шапку навесил? Это ты, сукин сын, поганец, значит, супротив наших казаков? Супротив своих-то хуторных?

Дед Гришака неверными шагами сошел с крыльца. Он, как видно, плохо питался после того, как вся коршуновская семья уехала за Дон. Оставленный родными, истощенный, по-стариковски неопрятный, стал он против Мишки и с удивлением и гневом смотрел на него.

— Супротив, — отвечал Мишка. — И что не видно концы им наведем!

— А в святом писании что сказано? Аще какой мерой меряете, тою и воздастся вам. Это как?

— Ты мне, дед, голову не морочь святыми писаниями, я не за тем сюда приехал. Зараз же удаляйся из дому, — посуровел Мишка.

— Это как же так?

— А все так же.

— Да ты что это?..

— Да нет ничего! Удаляйся, говорю!..

— Из своих куреней не пойду. Я знаю, что и к чему… Ты — анчихристов слуга, его клеймо у тебя на шапке! Это про вас было сказано у пророка Еремии: «Аз напитаю их полынем и напою желчию, и изыдет от них осквернение на всю землю». Вот и подошло, что восстал сын на отца и брат на брата…

— Ты меня, дед, не путляй! Тут не в братах дело, тут арихметика простая: мой папаша на вас до самой смерти работал, и я перед войной вашу пшеницу молотил, молодой живот свой надрывал вашими чувалами с зерном, а зараз подошел срок поквитаться. Выходи из дому, я его зараз запалю! Жили вы в хороших куренях, а зараз поживете так, как мы жили: в саманных хатах. Понятно тебе, старик?

— Во-во! Оно к тому и подошло! В книге пророка Исаии так и сказано: «И изыдут, и узрят трупы человеков, преступивших мне. Червь бо их не скончается, и огнь их не угаснет, и будут в позор всяческой плоти»…

— Ну, мне тут с тобой свататься некогда! — с холодным бешенством сказал Мишка. — Из дому выходишь?

— Нет! Изыди, супостатина!

— Самое через вас, таких закоснелых, и война идет! Вы самое и народ мутите, супротив революции направляете… — Мишка торопливо начал снимать карабин…

После выстрела дед Гришака упал навзничь, внятно сказал:

— Яко… не своею си благодатию… но волею бога нашего приидох… Господи, прими раба твоего… с миром… — и захрипел, под белыми усами его высочилась кровица.

— Примет! Давно бы тебя, черта старого, надо туда спровадить!

Мишка брезгливо обошел протянувшегося возле сходцев старика, взбежал на крыльцо.

Сухие стружки, занесенные в сени ветром, вспыхнули розоватым пламенем, дощатая переборка, отделявшая кладовую от сеней, загорелась быстро. Дым поднялся до потолка и — схваченный сквозняком — хлынул в комнаты.

Кошевой вышел, и, пока зажег сарай и амбар, огонь в курене уже выбился наружу, с шорохом ненасытно лизал сосновые наличники окон, рукасто тянулся к крыше…

До сумерек Мишка спал в соседней леваде, под тенью оплетенных диким хмелем терновых кустов. Тут же, лениво срывая сочные стебли аржанца, пасся его расседланный и стреноженный конь. На вечер конь, одолеваемый жаждой, заржал, разбудил хозяина.

Мишка встал, увязал в торока шинель, напоил коня тут же в леваде колодезной водой, а потом оседлал, выехал на проулок.

На выгоревшем коршуновском подворье еще дымились черные, обугленные сохи, расползался горчайший дымок. От просторного куреня остались лишь высокий каменный фундамент да полуразвалившаяся печь, поднявшая к небу закопченную трубу.

Кошевой направился прямо к мелеховскому базу.

Ильинична под сараем насыпа́ла в завеску поджожки, когда Мишка, не слезая с седла, открыл калитку, въехал на баз.

— Здравствуйте, тетенька! — ласково приветствовал он старуху.

А та, перепугавшись, и слова не молвила в ответ, опустила руки, из завески посыпались щепки…

— Здорово живете, тетенька!

— Слава… слава богу, — нерешительно ответила Ильинична.

— Живая-здоровая?

— Живая, а уж про здоровье не спрашивай.

— Где же ваши казаки?

Мишка спешился, подошел к сараю.

— За Доном…

— Кадетов дожидаются?

— Мое дело бабье… Я в этих делах не знаю…

— А Евдокея Пантелевна дома?

— И она за Доном.

— Понесла их туда нелегкая! — Голос Мишки дрогнул, окреп в злобе. — Я вам, тетенька, так скажу: Григорий, ваш сынок — самый лютый для советской власти оказался враг. Перейдем мы на энту сторону — и ему первому шворку на шею наденем. А Пантелей Прокофич занапрасну убег. Старый и хромой человек, ему бы вся статья дома сидеть…

— Смерти дожидаться? — сурово спросила Ильинична и опять стала собирать в завеску щепки.

— Ну, до смерти ему далеко. Плетюганов бы, может, заработал трошки, а убивать его бы не стали. Но я, конечно, не затем к вам заехал. — Мишка поправил на груди часовую цепку, потупился. — Я затем заехал, чтобы проведать Евдокею Пантелевну. Жалко мне страшно, что она тоже в отступе, но и вам, тетенька, как вы ее родная мамаша, скажу. А скажу я так: я об ней давно страдаю, но зараз нам дюже некогда по девкам страдать, мы воюем с контрой и побиваем ее беспощадно. А как только вовзят прикончим ее, установится мирная советская власть по всему свету, тогда я, тетенька, буду к вам сватов засылать за вашу Евдокею.

— Не время об этом гутарить!

— Нет, время! — Мишка нахмурился, упрямая складка легла у него промеж бровей. — Свататься не время, а гутарить об этом можно. И мне другую времю для этого не выбирать. Нынче я тут, а завтра меня, может, за Донец пошлют. Поэтому я вам делаю упреждению: Евдокею дуриком ни за кого не отдавайте, а то вам плохо будет. Уж ежли из моей части прийдет письмо, что я убитый, — тогда просватывайте, а зараз нельзя, потому что промеж нас с ней — любовь. Гостинцу я ей не привез, негде его взять, гостинца-то, а ежели вам что из буржуйского, купецкого имения надо, — говорите: зараз пойду и приволоку.

— Упаси бог! Сроду чужим не пользовались!

— Ну, это как хотите. Поклон от меня низкий передайте Евдокеи Пантелевне, ежели вы вперед меня ее увидите, а затем прощевайте и, пожалуйста, тетенька, не забудьте моих слов.

Ильинична, не отвечая, пошла в хату, а Мишка сел на коня, поехал к хуторскому плацу.

На ночь в хутор сошли с горы красноармейцы. Оживленные голоса их звучали по проулкам. Трое, направлявшиеся с ручным пулеметом в заставу к Дону, опросили Мишку, проверили документы. Против хатенки Семена Чугуна встретил еще четырех. Двое из них везли на фурманке овес, а двое — вместе с чахоточной женёнкой Чугуна — несли ножную машину и мешок с мукой.

Чугуниха узнала Мишку, поздоровалась.

— Чего это ты тянешь, тетка? — поинтересовался Мишка.

— А это мы женщину бедняцкого класса на хозяйство ставим: несем ей буржуйскую машину и муку, — бойкой скороговоркой ответил один из красноармейцев.

Мишка зажег подряд семь домов, принадлежавших отступившим за Донец купцам Мохову и Атепину-Цаце, попу Виссариону, благочинному отцу Панкратию и еще трем зажиточным казакам, и только тогда тронулся из хутора.

Выехал на бугор, повернул коня. Внизу, в Татарском, на фоне аспидно-черного неба искристым лисьим хвостом распушилось рыжее пламя. Огонь то вздымался так, что отблески его мережили текучую быстринку Дона, то ниспадал, клонился на запад, с жадностью пожирая строения.

С востока набегал легкий степной ветерок. Он раздувал пламя и далеко нес с пожарища черные, углисто сверкающие хлопья…

Введение Описание Михаила Кошевого Характеристика Михаила Кошевого Кошевой и Мелеховы Заключение

Введение

Михаил Кошевой в романе ” Тихий Дон ” первоначально является второстепенным лицом. Но постепенно его образ выдвигается на первый план. Именно этот, на первых порах малозначительный персонаж, играет решающую роль в судьбе целого ряда центральных героев произведения.

Описание Михаила Кошевого

В первой части “Тихого Дона” Мишка Кошевой предстает перед нами обычным хуторским парнем с наивным, даже

несколько детским, выражением лица и смешливыми глазами. Именно на глаза героя обращает внимание читателя Шолохов. Темные в первой книге они неожиданно становятся “безулыбчивыми”, “голубыми и холодными, как лед” в третьей.

За годы войны “лицо Михаила возмужало и как бы вылиняло”. Герой ожесточается, хмурится и часто стискивает зубы. Кошевой “рывком вскидывал свои глаза, и они смотрели прямо в зрачки врага, вонзались в них”. Его потухшие глаза ненадолго оживляются только тогда, когда он смотрит на Мишатку и Дуняшку. “Огоньки восхищения и ласки на миг вспыхивали в них и гасли”.

Характеристика Михаила Кошевого

В мирное время Кошевой ведет себя, подобно своим ровесникам. Живет заботами о хозяйстве, принимает участие в развлечениях хуторской молодежи. Меняет его взгляды на жизнь участие в кружке Штокмана. Мишка проникается идеями приезжего члена РСДРП и безоговорочно встает на сторону советской власти. В отличие от Григория Мелехова, Кошевой ни на минуту не сомневается в том, на чьей он стороне. Его преданность идеям партии постепенно доходит до фанатизма, и герой полностью ожесточается. Чувство классовой ненависти вытесняет из его души все общечеловеческое. Окончательное перерождение Кошевого происходит после того, когда он узнает о гибели своих товарищей. “После убийства Штокмана, после того, как до Мишки дошел слух о гибели Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам оделось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к ненавистному голосу жалости, когда ему в руки попадался пленный казак-повстанец”. Он убивает, выжигает дома. Особенно показательны сцены участия Кошевого в карательной экспедиции в станицу Каргинскую, где он лично пустил “красного кочета” в 150 домов.

Михаил от природы не был жестоким. Он рассказывает, что, в отличие от других казаков, не может даже поросенка зарезать. Но, противники новой власти для него – это уже не люди. По его мнению, они зря живут на свете, на них у Кошевого “рука твердая”. Характерно, что слово “враг”, постоянно звучит в речи героя. Враги видятся ему повсюду. Даже Дуняшу, самого близкого ему человека, он готов выбросить из своей жизни только за то, что она нелестно отозвалась о коммунистах. “Ежели еще раз так будешь говорить – не жить нам с тобой вместе, так и знай! Твои слова – вражьи…” – заявляет Кошевой.

Кошевой и Мелеховы

Сложно складываются отношения Кошевого в “Тихом Доне” с семьей Мелеховых.
Он собственноручно расстреливает пленного Петра, убивает свата Мелеховых, деда Гришаку Коршунова, и поджигает его дом, настаивает на аресте своего бывшего товарища Григория. При всем том он не чувствует своей вины за содеянное. Для него все они не односельчане, с которыми он прожил бок о бок столько лет, а классовые враги. Мишка говорит Ильиничне, упрекающей его за убийство деда,: “Животину не могу убить… а пакость, как этот ваш сват или другой какой вражина, – могу сколько угодно!”. На обвинения в убийстве Петра он отвечает, что Петр поступил бы с ним так же, если бы они поменялись местами.

Интересно, что именно Кошевой, принесший столько горя Мелеховым, берется налаживать ее быт. Он, придя в дом Ильиничны женихом Дуни, ставит плетень, чинит баркас, помогает с покосом. Но, несмотря на эти, казалось бы, положительные моменты, в душе он не способен понять и принять чужую позицию. Он считает мать Дуняши, называющей его “душегубом”, “взбесившийся старухой”. Ненавидит Мишка и Григория, который, даже после всего случившегося, раскрывает ему объятия, считая Кошевого своим.

Если в первых трех книгах у Мишки еще проявляется неуверенность, иногда даже растерянность, то они полностью исчезают в четвертой книге, когда Кошевой становится председателем хуторского ревкома. Единственное чувство, которое он испытывает к односельчанам – это злость за то, что они не хотят безоговорочно принять новую власть, как это сделал он сам.

Заключение

Положительный или отрицательный персонаж Кошевой? С точки зрения политической, конечно, да. Ведь более преданного борца за светлое будущее представить сложно. Но, если посмотреть на героя с общечеловеческих позиций, то становится страшно. Какое светлое будущее может построить фанатик, не имеющий в душе ни понимания, ни сострадания?


Другие работы по этой теме:

  1. Мишка Кошевой Мишка Кошевой – один из героев романа “Тихий Дон”, казак из станицы Татарской, перешедший на сторону большевиков, ухажер Дуняши. Это жестокий и порывистый...
  2. Эпизод “Кошевой в доме Мелеховых” возвращает нас к трагедии гражданской войны. Многих казаков недосчитались в Татарском. “Добрая половина отступивших навсегда осталась в чужих краях: иные...
  3. 1. Гуманистические идеи автора в эпизоде. 2. Глубинный конфликт героев. 3. Изменение взаимоотношений персонажей. В романе-эпопее М. А. Шолохова “Тихий Дон” рассказывается о многих трагических...
  4. Мишка Кошевой является казаком станицы Татарской, которая перешла на сторону большевиков. Он отличается порывистым характером, ему свойственны большая эмоциональность и максимализм. Герой занимает позицию “красных”...
  5. “Тихий Дон” – великое произведение, написанное признанным мастером слова. Роман является своеобразным и достойным продолжением традиций Толстого, Пушкина, Достоевского. “Тихий Дон” – поистине народная эпопея....

Писатель прослеживает постепенный рост классового сознания Михаила Кошевого. Находясь на фронте империалистической войны, он понял, что на стороне народа. У него впервые пробуждается ненависть к старому строю. Он развертывает в казачьих частях агитационную работу, выступает против войны, навязанной народу. Далеко, не сразу к Михаилу пришло понимание бурного разворота борьбы, революционная энергия и выдержка рождались в схватках, со старым, миром. Стремление добиться правды, «равноправия всем» никогда не покидало Кошевого.

Во время первого же восстания казаков Кошевой решительно предлагает старым друзьям уйти из хутора и пробиться к Красной Армии. Он так и поступил, несмотря на горячие возражения Григория Мелехова, но был пойман и оказался вне борьбы Находясь в отарщиках, он тяготится одиночеством, боится, что умиротворяющая степная тишина засосет его. Кошевого угнетает даже временная отрешенность от той суровой борьбы, которая идет в стране. В отличие от Григория Мелехова, Кошевой не испытывает сомнений и колебаний, у него нет желания выйти из борьбы. Напротив, сознательно избрав верную дорогу борьбы за революционное изменение жизни, он преодолевает чувство жалости к Григорию, сурово осуждает мятущегося школьного товарища («Расходятся, видно, наши тропки», «ить мы с ним - корешки, в школе вместе учились, по девкам бегали, он мне - как брат... а вот начал городить, и до того я озлел, ажник сердце распухло... Кубыть отнимает он у меня что-то, самое жалкое. Кубыть грабит он меня!»). С установлением Советской власти на хуторе Татарском Кошевого избирают товарищем председателя Совета, и он уже тогда, не доверяя Григорию, настаивает на его аресте.

Политическая принципиальность и последовательность, чувство революционного долга, непримиримое отношение к врагам Советской власти - таковы основные черты характера Кошевого. Раскрывая его жгучую ненависть к восставшим казакам, Шолохов пишет: «Непримиримую, беспощадную войну вел он с казачьей сытостью, с казачьим вероломством, со всем тем нерушимым и косным укладом жизни, который столетиями покоился под крышами осанистых куреней».

Кошевой безжалостно выжигает купеческие и поповские дома, курени зажиточных казаков, убивает деда Гришаку, видя в нем воплощение самых закоснелых казачьих традиций. «На врагов, какие зря на белом свете живут, у меня рука твердая», - убежденно заявляет Кошевой и остается верен этому своему слову.

Перемены, происходящие в Кошевом, Шолохов подчеркивает и с помощью портретных характеристик: при встрече с врагами голубые глаза его холодели, как лед, упорство выражалось и в «сутуловатой Мишкиной фигуре, в наклоне головы, в твердо сжатых губах»; и с помощью юмористических ситуаций (тщательная подготовка к въезду в родной хутор, согласие на венчание в церкви и разговор с гундосым попом Виссарионом).

Писатель глубоко раскрывает богатый душевный мир Кошевого, его непосредственность и мечтательность, трогательную любовь к родному краю и тягу к мирному труду, сердечную заботу о детях и светлое чувство к Дуняшке, которое он прокосит через все годы войны. С большим тактом показывает Шолохов, как «душегуб» Кошевой завоевывает доверие Ильиничны, которая утрачивает чувство обиды и злобы к нему.

Женившись на Дуняшке, Кошевой, несмотря на тяжелую болезнь, «работал не покладая рук», оказался «ретивым хозяином». Вскоре он осуждает себя за преждевременный уход в хозяйство и весь отдается борьбе за полное торжество новой жизни на Дону, прилагает все силы, чтобы отвести недовольство казаков «от родной Советской власти». Его никогда не покидает вера в то, что «мирная Советская власть по всему свету установится».

Выдвигая Кошевого на первый план, Шолохов сталкивает его с Григорием Мелеховым, противопоставляет их взгляды и поведение. Писатель подчеркивает, с одной стороны, неустойчивость тех социальных сил, которые воплощает «ненадежный человек» Григорий, с другой стороны, - бдительность принципиальность, политический рост коммуниста Кошевого. Встреча старых друзей происходит в тревожное время: на Дону, в соседних областях появляются банды, вспыхивает восстание против Советской власти. В этих условиях особенно понятна настороженность Кошевого, его недоверчивое отношение к Григорию Мелехову, который совсем недавно «закручивал всем восстанием».

С душевной прямотой высказывает Кошевой свое отношение к Григорию, не без оснований настаивает на его аресте. В столкновении ранее близких людей Шолохов раскрыл всю сложность обстановки тех лет, историческую неизбежность революционной беспощадности Кошевого в борьбе за новую жизнь.

    Главный герой романа М. А. Шолохова «Тихий Дон» Григорий Мелехов, ища правду жизни, много путается, ошибается, страдает, потому что ни в одной из противоборствующих сторон не находит той нрав­ственной правды, к которой он стремится. Григорий верен...

    Главным героем «Тихого Дона», без сомнения, является народ. В романе сквозь призму множества героических судеб обычных людей показаны закономерности эпохи. Если среди других героев Григорий Мелехов выступает на первый план, то только потому, что он наиболее...

    Роман "Тихий Дон" - произведение широкое и многообразное. В нём гармонически переплетаются события предвоенного времени с начала первой мировой войны, а потом революции и гражданской войны, образуя смелое сочетание любовных, семейных и исторических эпизодов....

    Михаил Александрович Шолохов, создавая роман-эпопею “Тихий Дон” в переломные годы революции и гражданской войны, большое место уделяет женщине-казачке: ее нелегкому труду в поле и дома, ее горю, ее щедрому сердцу. Незабываем образ матери Григория - Ильиничны....

    Как в «Тихом Доне», так и в «Поднятой целине» много персонажей, которые действуют только в массовых сценах, не выступая отдельно, не имея «собственной» сюжетной линии. Уж не говоря о «Тихом Доне», действие которого происходит в тот период, когда «всемирная...

    Евгений Листницкий – дворянин, имеющий поместье недалеко от станицы Татарской. Он прошел всю первую мировую войну, во время революции встал на сторону белых. Именно в его имении работали до войны Григорий с Аксиньей. Л. нравилась Аксинья, и некоторое...