Виктор шкловский, "сентиментальное путешествие". Книга: Шкловский Виктор «Сентиментальное путешествие виктор шкловский - сентиментальное путешествие

виктор шкловский - сентиментальное путешествие

Шкловский - интересный человек. В отличие от большинства, бьющих в одну точку, он был совершенно расфокусирован и занимался совершенно разными вещами вплоть до противоположных. Например, сам писал и сам же занимался литературоведением, то есть разбирал книги других, что редко сочетается в одном индивидууме.

Как писатель он был гением метафор - точных, красивых, и при этом притянутых за уши с огромного расстояния. Мастер очень далеких ассоциаций - сейчас бы сказали, "виртуоз натягивания совы на глобус". Именно он выдумал, например, "гамбургский счет", который с тех пор кочует по статьям и книгам.

Не менее бурной была его биография в молодости. Книгу "Сентиментальное путешествие" он написал в 1924 году в Берлине, куда сбежал из Петербурга, опасаясь ареста. До того успел побывать в Персии, участвуя в первой мировой. Потом его мотало по всей России - вместе с революцией и гражданской.

После Берлина он вернулся в СССР, хотя большевиком никогда не был, и спокойно жил до глубокой старости, пописывая одновременно книги по литературоведению, книги художественные, статьи и сценарии для кино.

Фигура была колоритная, поэтому его скопировало в своих книгах немало писателей, включая Булгакова (в "Белой Гвардии").

Сейчас в ЖЖ много наивных людей, с нетерпением ожидающих революции и последующего за этим улучшения их собственного положения. Рекомендую книжку Шкловского, чтобы не было лишних иллюзий.

Распад общества - это всегда страшно и чревато огромным количеством смертей. Большинство людей в гражданскую умерли не от зверств и расстрелов, а от голода и инфекционных заболеваний. Просто в силу краха соответствующих систем жизнеобеспечения. А ведь люди жили тогда гораздо автономнее - имели собственные колодцы и сортиры в огородах, выращивали картошку за домом и не пользовались электричеством.

Шкловский описывает все точно и спокойно, не навязывая никак выводов. Отстраненно - как он любил. Политические его взгляды были тогда неопределенно-умеренными, большевики - единственные, у кого в то время была своя метафизическая цель, выходящая за пределы ветхого мира, сводившегося к перераспределению власти и собственности, - ему явно непонятны и он описывает их как инопланетян, неизвестных существ.

Некоторые страницы книги написаны как будто бы сегодня. Очень пользительное чтение - ведь нынешние власти России (исторической России) явно взяли курс на реконструкцию того времени - а значит, будет реконструирован не только 1913 год, но и 1918-й. Только без большевиков, которых уже нет. Кончились.

И еще одна мораль вытекает из прочитанного: когда перемены неизбежны, они произойдут рано или поздно. Только цена будет очень разная. Давление на существующую сейчас власть с целью заставить ее сделать что-то полезное обойдется куда дешевле, чем революция, которая опрокинет не только ее, но и все структуры повседневности.

С 1917 по 1922 г., кроме вышеизложенного, - женился на женщине по имени Люся (ей и посвящена эта книга), изза другой женщины дрался на дуэли, много голодал, работал вместе с Горьким во «Всемирной литературе», жил в Доме искусств (в тогдашней главной писательской казарме, размешавшейся во дворце купца Елисеева), преподавал литературу, выпускал книги, вместе с друзьями создал очень влиятельную научную школу. В скитаниях возил за собой книги. Снова научил русских литераторов читать Стерна, который когдато (в XVIII в.) первым написал «Сентиментальное путешествие». Объяснил, как устроен роман «Дон Кихот» и как устроено множество других литературных и нелитературных вещей. Со многими людьми успешно поскандалил. Потерял свои каштановые кудри. На портрете художника Юрия Анненского - шинель, огромный лоб, ироническая улыбка. Остался оптимистом.

Однажды встретил чистильщика обуви, старого знакомого айсора Лазаря Зервандова, и записал его рассказ об исходе айсоров из Северной Персии в Месопотамию. Поместил его в своей книге как отрывок героического эпоса. В Петербурге в это время люди русской культуры трагически переживали катастрофическую перемену, эпоха выразительно определялась как время смерти Александра Блока. Это тоже есть в книге, это тоже предстает как трагический эпос. Жанры преображались. Но судьба русской культуры, судьба русской интеллигенции представала с неотвратимой ясностью. Ясной представлялась и теория. Ремесло составляло культуру, ремесло определяло судьбу.

20 мая 1922 г. в Финляндии Шкловский писал: «Когда падаешь камнем, то не нужно думать, когда думаешь, то не нужно падать. Мною смешаны два ремесла».

В том же году в Берлине он заканчивает книгу именами тех, кто достоин своего ремесла, тех, кому их ремесло не оставляет возможности убивать и делать подлости.

Zoo, или Письма не о любви, или Третья Элоиза (1923)

Нелегально эмигрировав из Советской России в 1922 г., автор прибыл в Берлин. Здесь он встретил многих русских писателей, которые, как и большинство русских эмигрантов, жили в районе станции метро Zoo. Zoo - это зоологический сад, и поэтому, решив представить русскую литературнохудожественную эмиграцию, пребывающую в Берлине среди равнодушных и занятых собой немцев, автор стал описывать этих русских как представителей некой экзотической фауны, совершенно не приспособленных к нормальной европейской жизни. И потому им место в зоологическом саду. С особой уверенностью автор относил это к себе. Как большинство русских, прошедших через две войны и две революции, он даже есть не умел поевропейски - слишком наклонялся к тарелке. Брюки тоже были не такие, как надо, - без необходимой заглаженной складки. И еще у русских более тяжелая походка, чем у среднего европейца. Начав работать над этой книгой, автор вскоре обнаружил две важные для себя веши. Первое: оказывается, он влюблен в красивую и умную женщину по имени Аля. Второе: жить за границей он не может, так как от этой жизни он портится, приобретая привычки заурядного европейца. Он должен вернуться в Россию, где остались друзья и где, как он чувствует, нужен он сам, его книги, его идеи (идеи его все связаны с теорией прозы). Тогда эта книга устроилась следующим образом: письма от автора к Але и письма от Али к автору, написанные им самим. Аля запрещает писать о любви. Он пишет о литературе, о русских писателях в изгнании, о невозможности жить в Берлине, о многом другом. Получается интересно.

Русский писатель Алексей Михайлович Ремизов изобрел Великий обезьяний орден по типу масонской ложи. Жил он в Берлине примерно так, как жил бы здесь обезьяний царь Асыка.

Русский писатель Андрей Белый, с которым автор не раз по ошибке менялся кашне, эффектом своих выступлений нисколько не уступал настоящему шаману.

Русский художник Иван Пуни в Берлине много работал. В России он тоже был очень занят работой и не сразу заметил революцию.

Русский художник Марк Шагал не принадлежит культурному миру, а просто как рисовал лучше всех у себя в Витебске, так и рисует лучше всех в Европе.

Русский писатель Илья Эренбург курит постоянно трубку, но хороший ли он писатель, так до сих пор и не известно.

Русский филолог Роман Якобсон отличается тем, что носит узкие брюки, имеет рыжие волосы и может жить в Европе.

Русский филолог Петр Богатырев, напротив, жить в Европе не может и, чтобы хоть както уцелеть, должен поселиться в концентрационном лагере для русских казаков, ожидающих возвращения в Россию.

Для русских в Берлине издается несколько газет, а для обезьяны в зоологическом саду ни одной, а ведь она тоже скучает по родине. В конце концов автор мог бы взять это на себя.

Написав двадцать два письма (восемнадцать Але и четыре от Али), автор понимает, что его положение во всех отношениях безнадежно, адресует последнее, двадцать третье письмо во ВЦИК РСФСР и просит разрешить ему вернуться. При этом напоминает, что когдато при взятии Эрзерума зарубили всех, кто сдался. И это теперь представляется неправильным.

Виктор Борисович Шкловский 1893-1984

Занимательные и практические знания. Мифология.

Ареа евразийской прародины по данным лингвистики находился между Северным Прикарпатьем и Балтикой.
Основную часть этого ареала в IX тыс. до н. э. занимала лишь одна археологическая культура - свидер-ская, сосуществующая на западе с родственной аренсбург-ской археологической культурой.
Сввдерская культура - археологический эквивалент бореальной общности. Этот вывод можно сделать, совместив данные евразийской лексики и характеристики археологической культуры. Евразийщл в то далекое время широко использовали лук и стрелы, охотились с собаками, приручив волка; создали новое орудие - топор. (Андреев, 1986, с. 48, № 75; с. 248, № 198; с. 18, №140). (Рис. 44: 7 а).
Если эти языковые реалии относятся к Карпатскому бассейну и примыкающим к нему северным районам, датируются не ранее IX тыс. до н. э. (Сафронов, 1989) или концом палеолита (Андреев, 1986), то единственная культура, носители которой изобрели и широко использовали топор, одомашнили волка, выведя породу собак, были носители свидерской культуры. При-
17 Зак. 136 241
сутствие разнообразных кремневых наконечников стрел в свидерских комплексах - доказательство охотничьего типа хозяйства у свидерцев, при ведущем орудии охоты - луке и стрелах. (Рис. 43.)
Этот предварительный вывод может быть поддержан и сравнением 203 корней бореального языка, по которым восстанавливается достаточно отчетливо потрет евразийской культуры - культуры евразийского общества IX тыс. до н. э.
Кроме того, необходимо определить, была ли миг-ращ1Я свидерцев в Анатолию и есть ли у них генетическая связь с Чатал-Гуюком, раннеиндоевропейская атрибуция которого была установлена по 27 признакам десять лет назад (Сафронов, 1989, с. 40 - 45).
Поскольку наша задача состоит в том, чтобы сопоставить словесный портрет евразийской культуры с реалиями свидерской археологической культуры, материальная аналогия будет приводиться каждому признаку евразийской прародины и пракультуры.
Локализация прародины евразийцев по данным лингвистики об ее экологии. Первооткрыватель евразийской (бореальной) общности, Н.Д. Андреев, выделил признаки (в дальнейшем изложении: П. I...), указывающие на ландшафтно-климатические характеристики ареала евразийской прародины.
Климат в зоне прародины евразийцев был хлодный с долгими зимами и жестокими метелями, сулящими смертельный исход.
П. 1 "Зима", "снежное время" П.2 "холод", "стужа" П.З "лёд"
П.4 "иней", "тонкий лед"
П.З "ледяная корка"
П.6 "скользить по льду", "снегу"
П.7 "метель", "холодный", "одеваться"
П.8 "пурга", "холодный ветер", "дуть воя"
П.9 "ветер", "дуть", "северный"
П. 10 "замерзать", "окоченевать"

Виктор Борисович Шкловский

Перед революцией я работал как инструктор запасного броневого дивизиона – состоял на привилегированном солдатском положении.

Никогда не забуду ощущение того страшного гнета, которое испытывал я и мой брат, служивший штабным писарем.

Помню воровскую побежку по улице после 8 часов и трехмесячное безысходное сидение в казармах, а главное – трамвай.

Город был обращен в военный лагерь. «Семишники» – так звали солдат военных патрулей за то, что они – говорилось – получали по две копейки за каждого арестованного, – ловили нас, загоняли во дворы, набивали комендантство. Причиной этой войны было переполнение солдатами вагонов трамвая и отказ солдат платить за проезд.

Начальство считало этот вопрос – вопросом чести. Мы, солдатская масса, отвечали им глухим озлобленным саботажем.

Может быть, это ребячество, но я уверен, что сидение без отпуска в казармах, где забранные и оторванные от дела люди гноились без всякого дела на нарах, казарменная тоска, темное томление и злоба солдат на то, что за ними охотились по улицам, – все это больше революционизировало петербургский гарнизон, чем постоянные военные неудачи и упорные, всеобщие толки об «измене».

На трамвайные темы создавался специальный фольклор, жалкий и характерный. Например: сестра милосердия едет с ранеными, генерал привязывается к раненым, оскорбляет и сестру; тогда она скидывает плащ и оказывается в мундире великой княгини; так и говорили: «в мундире». Генерал становится на колени и просит прощения, но она его не прощает. Как видите – фольклор еще совершенно монархический.

Рассказ этот прикрепляется то к Варшаве, то к Петербургу.

Рассказывалось об убийстве казаком генерала, который хотел стащить казака с трамвая и срывал его кресты. Убийство из-за трамвая, кажется, действительно случилось в Питере, но генерала я отношу уже к эпической обработке; в ту пору на трамваях генералы еще не ездили, исключая отставных бедняков.

Агитации в частях не было; по крайней мере, я могу это сказать про свою часть, где я проводил с солдатами все время с пяти-шести утра до вечера. Я говорю про партийную агитацию; но и при ее отсутствии все же революция была как-то решена, – знали, что она будет, думали, что разразится после войны.

Агитировать в частях было некому, партийных людей было мало, если были, так среди рабочих, которые почти не имели с солдатами связи; интеллигенция – в самом примитивном смысле этого слова, т<о> е<сть> все, имеющие какое-нибудь образование, хоть два класса гимназии, – была произведена в офицеры и вела себя, по крайней мере в петербургском гарнизоне, не лучше, а может быть – хуже кадрового офицерства; прапорщик был не популярен, особенно тыловой, зубами вцепившийся в запасный батальон. О нем солдаты пели:

Прежде рылся в огороде,

Теперь – ваше благородие.

Из этих людей многие виноваты лишь в том, что слишком легко поддались великолепно поставленной муштровке военных училищ. Многие из них впоследствии искренно были преданы делу революции, правда так же легко поддавшись ее влиянию, как прежде легко одержимордились.

История с Распутиным была широко распространена Я не люблю этой истории; в том, как рассказывалась она, было видно духовное гниение народа Послереволюционные листки, все эти «Гришки и его делишки» и успех этой литературы показали мне, что для очень широких масс Распутин явился своеобразным национальным героем, чем-то вроде Ваньки Ключника.

Но вот в силу разнообразных причин, из которых одни прямо царапали нервы и создавали повод для вспышки, а другие действовали изнутри, медленно изменяя психику народа, ржавые, железные обручи, стягивающие массу России, – натянулись.

Продовольствие города все ухудшалось, по тогдашним меркам оно стало плохо. Ощущалась недостача хлеба, у хлебных лавок появились хвосты, на Обводном канале уже начали бить лавки, и те счастливцы, которые сумели получить хлеб, несли его домой, держа крепко в руках, глядя на него влюбленно.

Покупали хлеб у солдат, в казармах исчезли корки и куски, прежде представляющие вместе с кислым запахом неволи «местные знаки» казарм.

Крик «хлеба» раздавался под окнами и у ворот казарм, уже плохо охраняемых часовыми и дежурными, свободно пропускавшими на улицу своих товарищей.

Казарма, разуверившаяся в старом строе, прижатая жестокой, но уже неуверенной рукой начальства, забродила. К этому времени кадровый солдат, да и вообще солдат 22 – 25 лет, был редкостью. Он был зверски и бестолково перебит на войне.

Кадровые унтер-офицеры были влиты в качестве простых рядовых в первые же эшелоны и погибли в Пруссии, под Львовом и при знаменитом «великом» отступлении, когда русская армия вымостила всю землю своими трупами. Питерский солдат тех дней – это недовольный крестьянин или недовольный обыватель.

Эти люди, даже не переодетые в серые шинели, а просто наспех завернутые в них, были сведены в толпы, банды и шайки, называемые запасными батальонами.

В сущности говоря, казармы стали просто кирпичными загонами, куда все новыми и новыми, зелеными и красными бумажками о призывах загонялись стада человечины.

Численное отношение командного состава к солдатской массе было, по всей вероятности, не выше, чем надсмотрщиков к рабам на невольничьих кораблях.

А за стенами казармы ходили слухи, что «рабочие собираются выступить», что «колпинцы 18 февраля хотят идти к Государственной думе».

У полукрестьянской, полумещанской солдатской массы было мало связей с рабочими, но все обстоятельства складывались так, что создавали возможность некоторой детонации.

Помню дни накануне. Мечтательные разговоры инструкторов-шоферов, что хорошо было бы угнать броневик, пострелять в полицию, а потом бросить броневик где-нибудь за заставой и оставить на нем записку: «Доставить в Михайловский манеж». Очень характерная черта: забота о машине осталась. Очевидно, у людей еще не было уверенности в том, что можно опрокинуть старый строй, хотели только пошуметь. А на полицию сердились давно, главным образом за то, что она была освобождена от службы на фронте.

Помню, недели за две до революции мы, идя командой (приблизительно человек в двести), улюлюкали на отряд городовых и кричали: «Фараоны, фараоны!»

В последние дни февраля народ буквально рвался на полицию, отряды казаков, высланные на улицу, никого не трогая, ездили, добродушно посмеиваясь. Это очень поднимало бунтарское настроение толпы. На Невском стреляли, убили несколько человек, убитая лошадь долго лежала недалеко от угла Литейного. Я запомнил ее, тогда это было непривычно.

На Знаменской площади казак убил пристава, который ударил шашкой демонстрантку.

На улицах стояли нерешительные патрули. Помню сконфуженную пулеметную команду с маленькими пулеметами на колесиках (станок Соколова), с пулеметными лентами на вьюках лошадей; очевидно, какая-то вьючно-пулеметная команда. Она стояла на Бассейной, угол Басковой улицы; пулемет, как маленький звереныш, прижался к мостовой, тоже сконфуженный, его обступила толпа, не нападающая, но как-то напиравшая плечом, безрукая.

На Владимирском стояли патрули Семеновского полка – каиновой репутации.

Патрули стояли нерешительно: «Мы ничего, мы как другие». Громадный аппарат принуждения, приготовленный правительством, буксовал. В ночь не выдержали волынцы, сговорились, по команде «на молитву» бросились к винтовкам, разбили цейхгауз, взяли патроны, выбежали на улицу, присоединили к себе несколько маленьких команд, стоящих вокруг, и поставили патрули в районе своей казармы – в Литейной части. Между прочим, волынцы разбили нашу гауптвахту, находящуюся рядом с их казармой. Освобожденные арестованные явились в команду по начальству; офицерство наше заняло нейтралитет, оно было тоже в своеобразной оппозиции «Вечернего времени». Казарма шумела и ждала, когда придут выгонять ее на улицу. Наши офицеры говорили: «Делайте, что сами знаете».

(отрывки из книги)
Еще осенью во «Всемирной Литературе» на Невском открылась студия для переводчиков .

Очень быстро она превратилась просто в литературную студию.

Здесь читали Н. С. Гумилёв, М. Лозинский, Е. Замятин, Андрей Левинсон, Корней Чуковский, Влад.(имир) Каз.(имирович) Шилейко, пригласили позже меня и Б. М. Эйхенбаума.

Поселился я в Доме Искусств . (...)

Внизу ходил, не сгибаясь в пояснице, Николай Степанович Гумилёв. У этого человека была воля, он гипнотизировал себя. Вокруг него водилась молодежь. Я не люблю его школу, но знаю, что он умел по-своему растить людей. Он запрещал своим ученикам писать про весну, говоря, что нет такого времени года. Вы представляете, какую гору слизи несет в себе массовое стихотворство. Гумилёв организовывал стихотворцев. Он делал из плохих поэтов неплохих. У него был пафос мастерства и уверенность в себе мастера. Чужие стихи он понимал хорошо, даже, если они далеко выходили из его орбиты.

Для меня он человек чужой и мне о нем писать трудно. Помню, как он рассказывал мне про пролетарских поэтов, в студии которых читал.

«Я уважаю их, они пишут стихи, едят картофель и берут соль за столом, стесняясь, как мы сахар».

Примечания:

Шкловский Виктор Борисович (1893-1984) — писатель, литературовед, критик.

Текст печатается по изданию: Шкловский В. Сентиментальное путешествие. Воспоминания 1918-1923. Л.: Атеней, 1924. С. 67, 137.

Ошибка мемуариста. На Невском, в квартире Горького была редакция «Всемирной литературы» (впоследствии переехала на Моховую ул.). Студия переводчиков помещалась на Литейном в Доме Мурузи (см. воспоминания Е. Г. Полонской, с. 158 наст. изд.).

См. комментарий 4 к воспоминаниям И. В. Одоевцевой (с. 271 наст. изд.).